Это был гордый человек

«Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей».
Вы, конечно, узнали, невозможно не узнать.
Это Зощенко. Его неповторимый, невоспроизводимый стиль.
«Я родился в XIX веке! Должно быть, поэтому у меня нет достаточной вежливости и
омантизма к нашим дням, — я юморист.
О себе я знаю очень мало. ...С годами... путаница.
В одном документе указано — 1895, в другом — 1896. Определенно, липа».

Выяснилось все же: Михаил Михайлович Зощенко родился 9 августа 1894 года в Петербурге. А значит, через несколько дней мы отметим столетие со дня его рождения.

Нет нужды напоминать читателю, что и как писал Зощенко. Его узнают с первых же слов. Рассказы часто звучали с эстрады — чтецы любили Зощенко, а когда по радио передавали его произведения, слушатели улыбались, заранее предвкушая удовольствие.

«Одна молодая особа, весьма недурненькая и развитая брюнетка, решила в этом году непременно разбогатеть. То есть не то чтобы она хотела заполучить сказочное богатство, как это иной раз бывает в странах капитала среди миллионеров и спекулянтов. Нет, она, конечно, этого не хотела. То есть, вообще-то говоря, она именно как раз этого и хотела. Но только она не понимала, как это теперь бывает. И потому она решила иметь то, что в пределах возможного. Она хотела иметь какой-нибудь голубой фордик с постоянным, что ли, шофером. Стандартную дачку. Некоторый счет в Торгсине. И конечно, какое-нибудь знатное положение мужа, чтоб ей бывать повсюду и всех видеть».

Так вот, когда по радио звучал любой рассказ писателя, никто не сомневался: да, это Зощенко. Самый смешной писатель. Юморист. Так и сегодня думают многие читатели.

— Но и самый серьезный человек и самый трагический писатель, каких мне приходилось встречать, — говорит композитор Сергей Михайлович СЛОНИМСКИЙ. Его отец, писатель Михаил Леонидович Слонимский, входил, как и Зощенко, в литературную группу «Серапионовы братья». Они были дружны всю жизнь, и Зощенко часто бывал в доме родителей композитора.

— Талант Зощенко, — продолжает Сергей Михайлович, — для меня сопоставим с даром Гоголя. Оба подробно, до мельчайших черточек, показали уродливые явления жизни. Но сочинения обоих писателей пронизаны огромной болью. — Стремлением, помочь людям очиститься от скверны, найти путь к правде. Я воспринимаю «Голубую книгу» Зощенко как аналог первого тома «Мертвых душ»: те же искаженные души. А повесть «Перед восходом солнца» сравню со вторым, сожженным, томом. Поиски идеальной личности.

«Перед восходом солнца» — удивительная, замечательная книга. Она учит освобождению от навязчивых идей, страхов, комплексов, особенно подсознательных. Учит избавляться от всего, что принижает человека, приковывает его к низменным инстинктам и рефлексам. В психологическом, художественном, а не научно-медицинском аспекте произведения велико его значение. Повесть написана по-зощенковски просто. Кровью собственной души. Без громких или «ученых» слов. Без позы пророка или мэтра.

— А вам не кажется эта книга немного наивной?

— Нет, не кажется. Мой отец считал наивной ее научную часть. Для меня же — это попытка нерелигиозного человека найти смысл жизни, нравственную опору, понять человека. Определить причину его душевного надлома. Глава о смерти представляется особенно сильной. Это писал храбрый, мужественный человек. Таким Зощенко и был. Потому-то и был так взбешен, когда в известном Постановлении ЦК и в докладе Жданова его обозвали трусом, окопавшимся в тылу. Опровергал это и позднее на встрече с английскими студентами. После чего и был еще раз «вычеркнут» из советской литературы: посмел возражать.

У него взгляд вовсе не остряка и юмориста. Взгляд беспощадно зоркий. Он видит реально существующие уродливые черты жизни и людей. Нарочито подчеркивает их. Индивидуализирует в конкретных персонажах. Его внешне немудреные рассказы ведутся от имени человека, не возвышающегося над своей средой. И это тоже сближает его с Гоголем. Его рассказы — «неуважаемая литературная форма» (его собственное выражение) — состоят из коротких разговорных фраз. Высочайшее искусство! Язык подчеркивает убогость бытия.

Его стиль можно сравнить с короткими гибкими музыкальными попевками, которые заменили длинные мелодические периоды XIX века. Но эта краткость тем-фраз дает возможность для сложного длительного развития мысли, например, в симфониях Шостаковича.

— Мы не напугаем читателя музыковедческими изысканиями?

— Скажем проще: Зощенко и Шостаковича объединяет многое. Недаром композитор выделил творчество Михаила Зощенко в одном из писем к своему другу Исааку Гликману. Девятая симфония, озадачившая многих саркастической краткостью, фельетонной заостренностью, на мой взгляд, перекликается с рассказом «Приключения обезьяны», с которого и начались неприятности Зощенко. Вот взгляните: номер газеты «Культура и жизнь» за 30 сентября 1946 года. Опубликован доклад А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Базарная брань. Особенно достается «Приключениям обезьяны». А завершается номер газеты небольшой статьей «Заметки о творчестве Д. Шостаковича. Несколько мыслей, вызванных Девятой симфонией». Те же обвинения в легкомысленном, издевательском отношении к советской действительности, только в более корректной форме. А. через два года и музыканты получили свое Постановление. Судьбы Зощенко и Шостаковича переплелись.

И писатель и композитор раскрыли жизненную трагедию нашего века. Но у Шостаковича — открытый, раскаленный трагизм. У Зощенко он глубоко спрятан. «Боже, как грустна наша Россия», — сказал Пушкин, отсмеявшись. Слушал он «Мертвые души». Не то ли и у Зощенко? Трагизм его мироощущения не каждый читатель мог распознать. И сам он был человеком серьезным, вдумчивым. Менее всего напоминал шутника, легкого беззаботного остряка. Был очень гордым человеком. С обостренным чувством собственного достоинства. Может быть, это определяющая черта его характера.

— Ведь он не был противником режима? Как бы мы сейчас сказали, диссидентом?

— Зощенко, как и Гоголь, не был официальным противником государственного строя. У него не было и «кукиша в кармане». Он писал то, что видел, не льстил живым вождям. Был мужественным человеком. В одном из его писем сказано: «Писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации». Мне это запомнилось на всю жизнь. И он обладал пророческим даром видения жизни. Ведь и сегодня мы на каждом шагу встречаем зощенковских героев, небезопасных в быту.

Недавно я встречался с профессором Гейдельбергского университета, известным исследователем античности Михаилом фон Альбрехтом. На мой вопрос, почему народ поддался Гитлеру и Сталину, он ответил так: «На мой взгляд античника, это произошло потому, что отменили латынь в школах Германии и Советского Союза. И не изучали риторику, в том числе ее опасные последствия. Безоружные, некомпетентные люди поддались нацеленной риторике демагогов».

— Парадоксальное суждение, но очень любопытное.

— Глубокая мысль. И Зощенко сумел разглядеть смертоносные, хищнические инстинкты, скрытые за красивой звонкой риторикой. Представил в трагикомическом свете людей, которые вполне искренне любят себя. И не хотят понять другого человека. Зощенко, как и Гоголь, создал литературу, ненавистную для власть предержащих, для их нравов, воззрений. Неудивительна та злоба, с которой власти обрушились на него в Постановлении, называя клеветником, антисоветчиком, пошляком. Они видели в нем опасность для себя, И не без основания.

В одном из писем к моему отцу Зощенко горько недоумевал: «Персонаж смешивают с автором...» Начиная с двадцатых годов, путали не по глупости, а нарочно.

— Боюсь, что и сегодня многие путают персонаж и его автора. Потому так важно и интересно каждое свидетельство, воспоминание о том, каким был Зощенко. Вам часто приходилось встречаться, разговаривать с ним?

— Я помню Михаила Михайловича, начиная с 1940 года. Но тогда я был ребенком. Да и позднее не считал себя вправе присутствовать при его частых разговорах с моими родителями. Даже просто «глазеть» на него во время общих трапез. Для меня он был олицетворением человека чести, благородства. Помню, он был очень обидчив. По мне, это прекрасная черта характера, не допускающая фамильярности, амикошонства. При мне Зощенко всегда был серьезен. В разговоре стремился раскрыть суть явления, никогда — рассмешить.

Я благодарен ему — он первый услышал во мне композитора. Мне было тогда двадцать два года, я уже окончил Консерваторию, но у меня еще не было собственного музыкального языка, стиля. Никто особенно в меня не верил. Однажды он по радио услышал мой скрипичный концерт, не поленился его дослушать. Что-то в моем незрелом тоскливом сочинении он заметил, чего не слышал никто. И ободрил меня: «Это музыка. Только нет финала». По молодости лет я думал: его слова продиктованы добрыми отношениями с отцом, которые к концу жизни еще более укрепились. Вероятно, так оно и было. И все же сейчас его спокойное, некомплиментарное напутствие мне бесконечно дорого. Оно греет и обязывает.

Дружба его с моими родителями продолжалась и после Постановления, так трагически изменившего жизнь Зощенко, да и всех упомянутых в нем (мой отец ведь тоже обруган в Постановлении). Дружба не прерывалась. Об этом и сегодня вспоминает моя мать. Зощенко надписал ей книгу в последний раз за два месяца до своей смерти. В дневниках отца есть такая запись: «После постановления 1946 года Зощенко предложил мне не встречаться, «сноситься через жен»: «Могут сварить серапионовский заговор», — сказал он. А также сказал: «Ты меня выругай, а я тебя тоже буду ругать». Хоть слово сказать против него я категорически отказался, но сноситься через жен согласился — положение было действительно опасное. Я нигде никогда ни одного худого слова о Зощенко не сказал, а он... разве что из самых лучших намерений, чтобы меня обезопасить. Но думаю, тоже не смог, хотя бы для того чтобы показать, что, мол, нет групповщины». Разумеется, через некоторое время после Постановления встречи старых друзей возобновились. Я был свидетелем тому множество раз.

Возможно, спокойная мудрость Зощенко спасла от ареста всех, упомянутых в Постановлениях по искусству. Однако позднее он особенно остро воспринимал, что Постановление о музыке отменили, а писатели оставались оболганными.

«И вот осталось нам попрощаться с читателем, и на этом книга закроется...

Итак, дорогие друзья, привет! Наилучшие пожелания. Кланяйтесь вашей мамаше. Пишите…»

А что касается нашей дальнейшей литературной работы, то мы задумали написать еще две забавные книжонки. Одна на этот раз — из области нашей личной жизни в свете медицины и философии. Другая историческая — сатира на глупость, с эпиграфом из Кромвеля: «Меня теперь тревожат не мошенники, а тревожат дураки».

Беседу вела Е. ХОЛШЕВНИКОВА

Материал был опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 147 (824) от 5.08.1994 года.