Афишу Александринского театра пополнил спектакль по мотивам пьесы Максима Горького «На дне»
ФОТО предоставлено пресс-службой Александринского театра
Что может быть лучше театральной фантазии? Жанр, ни к чему не обязывающий, предоставляет сочинителям полную свободу творчества. На питерской, да и на московской сцене этот способ прочтения классики (русской, мировой и советской) весьма распространен. Нам не повезло увидеть провал «Чайки» на Александринской сцене в 1896 году, но мы все равно не раз убеждались в правоте чеховского Треплева, что «новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».
Чехова я вспомнила не случайно. Герои «На дне» в постановке художественного руководителя Александринского театра Никиты Кобелева то и дело Чехова цитируют. Особенно Актер в исполнении Дмитрия Бутеева, что логично: в прежней жизни, то есть до того, как попал в ночлежку, скатившись на дно жизни, он вполне мог играть в «Чайке» или читать пьесу. Но дело не только в этом. Постановка тянется от Горького к Чехову. Как, впрочем, и к другим авторам. Все приметы современного театрального языка в спектакле имеются. Действие происходит в некой условной среде: пустое пространство, решетки на окнах, костюмы вне времени, скорее из наших 1990‑х… На стенах огненными буквами — не без иронии, словно надоевшие лозунги — начертаны ключевые реплики из Горького. Граффити во втором акте изображает романтическую парочку, застывшую в поцелуе… Но важнее — персонажи. Они мечутся по сцене, бьются о стены, катаются по полу. Понятно, что люди несчастные, место в жизни потеряли и отчаянно тоскуют по этому поводу. Тоска по лучшей жизни у них тоже со ссылками на Чехова. Два классика соревнуются друг с другом. Реплики из пьес Антона Павловича подаются аналогично — как набившие оскомину клише.
Но все же избавиться от влияния великих драматургов непросто. Понятие «новый сценический текст» не сегодня родилось и еще, полагаю, какое‑то время продержится на подмостках. Затуманенный сюжет, принципиальное отсутствие главного героя, сбивчивые диалоги — все это нам знакомо и даже, пожалуй, любимо. Но чем хорош спектакль в Александринском: там идут навстречу и «непродвинутой» публике. При выдвижении к авансцене одного из героев на заднике крупно надписывают: «Настя», «Барон», «Сатин» и др. Это разумно, потому что персонажи абсолютно не хрестоматийны и требуют аннотирования. Так, Лука в исполнении Игоря Волкова вовсе не милый благостный старичок, он наряжен в потертые брюки и линялый желтый свитер, путешествует не пешком, а на велосипеде, в руках транзистор, из которого льется битловская Imagine. Клещ (Сергей Еликов) починяет не примус, а триммер-газонокосилку, а потом и вовсе — синтезатор. Квашня (Мария Кузнецова) выбирает себе в мужья не полицмейстера, а, согласно веяниям времени, вьетнамца с рынка… С воображением у авторов спектакля все в порядке — по мере сил они сближают людей начала прошлого века с нашей действительностью. И фантазируют они вслед за действующими лицами пьесы подобно Насте, простодушно сочиняющей свои мыльные оперы, или вслед за Бароном, который выдумывает для себя грандиозное фамильное древо.
От основных мотивов пьесы деваться некуда. Разжалованный из главных героев Лука навевает‑таки кое‑кому из обитателей ночлежки «сон золотой». Страдающая от чахотки Анна (Анна Селедец) умирает, с колосников на сцену опускается золотой занавес, а сама бедняжка появляется в новом обличье, умиротворенная, облаченная в золотое коктейльное платье. Актер, который так и не успел спасти свой организм, отравленный алкоголем, покончив с собой, выходит к публике в сверкающем золотом пиджаке, и его мечта предстать на сцене императорского театра сбывается буквально…
Любовный треугольник Васьки Пепла, Василисы и Наташи неожиданно выдвигается на первый план. Не исключено, что укрупняют его актеры, премьеры премьер нынешнего Александринского театра — прежде всего Иван Ефремов и Яна Лакоба. Да и вся история семейки Костылева подается отдельно — в форме киноверсии на заднике. Эти персонажи, однако, озабочены тем же, что и бомжи непосредственно на сцене. Им тесно в плену тусклого бытия.
Костылев, хозяин этого хостела (его играет Сергей Паршин), в полном соответствии с пьесой Горького, ревнует не только жену к Ваське Пеплу. Он сцепляется с Лукой, пытаясь оспорить роль «доброго самаритянина». После смерти убиенный Костылев золотых одежд не удостаивается и все же монолог произносит, декламируя на золотом фоне стихотворение Максима Горького «Смертный, входящий в Самару с надеждой в ней встретить культуру…». Памятуя о богоборческих порывах буревестника революции, не уверена, что именно Костылеву близки эти строки. Но, как видно, доспорить ему и на том свете хочется.
Судьба Наташи (Мария Медведева) устроилась неожиданно: с экрана она повествует о том, что вырвалась из порочного круга, и в надежде подняться со дна жизни улетает в Иерусалим. А за ее спиной отчетливо виден аэропорт…
О современном характере нового спектакля можно, кажется, целую диссертацию написать. Тем более что учености не чужды и герои. В речах Луки проскакивают ссылки на Конфуция. А Сатин (Илья Исаев) и вовсе представлен как спившийся преподаватель философии. Над его сентенциями из Горького потешаются, зато ссылки на труды Жака Деррида принимают с благоговением. (Может быть, оттого, что не все читали?) Режиссер явно неравнодушен к идеям деконструкции. Потрясение основ, расшатывание смыслов — что может быть слаще для адептов современного искусства? Ответ есть у того же чеховского ниспровергателя традиций: «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине».
Впрочем, публика довольна. В антракте зрители наслаждались фотосессией на фоне классических интерьеров Александринского театра, а в финале стоя долго и горячо аплодировали.
Возрастное ограничение 18+
Читайте также:
В Театре юных зрителей состоялась премьера спектакля про Корнея Чуковского
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 54 (7876) от 27.03.2025 под заголовком «Новые формы для горьких людей».
Комментарии