Евгений Германович ВОДОЛАЗКИН

Писатель

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Обхожусь без запятой

Завтра пишем Тотальный диктант. Неформальная инициатива родилась десять с лишним лет назад в Новосибирском госуниверситете и уже перешагнула пределы страны. В этом году Тотальный диктант помимо России пишут еще 57 стран. Ежегодно текст для ТД создает специально приглашенный известный автор. В этом году – уроженец Киева, петербургский писатель Евгений Водолазкин. Его роман «Лавр» в 2013 году получил премии «Большая книга» и «Ясная Поляна». И – счастливое для устроителей диктанта совпадение: автор текста еще и профессиональный филолог (доктор наук), работает в Пушкинском Доме.

Сейчас наш собеседник ведет категорически непривычную для человека науки жизнь...

– Евгений Германович, у ученого жизнь тихая, размеренная; у вас – встречи, перелеты, журналисты. Безумие какое-то.

– Началось еще с «Большой книги» – тогда было сразу 60 или 70 интервью. Сейчас по два – четыре интервью в день и до пяти приглашений выступить.

Ну в качестве примера того, как изменилась моя жизнь: диктую в Новосибирске, возвращаюсь, лечу в Белград (там получил литературную премию), оттуда в Швейцарию, представляю французский перевод «Лавра». Затем на книжную ярмарку в Аргентину. Оттуда в Польшу, потом на наш «Книжный салон», затем в Брюссель. Спустя небольшое время в Иркутск... Чувствую, что с этим надо завязывать.

– Многие бы позавидовали.

– Знаете, это очень интересно, пока не принимает обвальный характер. И это может радовать лет в 20 – 30. Когда за 50 – относишься спокойнее.

Кто-то воспримет мои слова как кокетство, но это не кокетство. Не хватает сил: у меня есть научная работа, и издательство просило закончить новый роман осенью. В голове-то уже все сложилось, у меня нет проблем с вдохновением. Проблема со временем. Я не отказываюсь сейчас только от вещей, от которых нельзя отказываться: например, выступить в библиотеке для слепых. А если какое-то гонорарное выступление – можно и отказаться.

– Диктовать вы будете отрывок из того самого романа, который хотите к осени дописать?

– Да, уже есть рабочее название – «Авиатор».

– Но к этому отрывку наверняка было какое-то техзадание от устроителей диктанта: специально снабдить текст сложностями.

– В самом романе этих сложностей не будет. Фрагмент для диктанта довольно сильно изменен. Комиссия (а это крупнейшие лингвисты страны) посмотрела первоначальный вариант и попросила целевым образом придумать сложные случаи на проверку разных правил. Я придумал – и испугался того, что текст становится просто грамматическим упражнением. На недельку отложил – и потом переписал, оставив все сложности, но придав тексту какую-то художественную завершенность и вернув естественность.

По условиям, это будут три независимые текстовые части, чтобы диктовать их в разных временных зонах: Дальний Восток, затем Урал и Сибирь, потом – европейская часть России. Иностранные государства тоже распределены по времени. Эти три независимых текста все же должны быть объединены общей темой – и я придумал название «Волшебный фонарь». Сейчас мало кто знает, что это такое, а если мы откроем «Другие берега» Набокова, одну из глав, – прочитаем: «Сейчас тут будут показывать волшебный фонарь». Такой предшественник диапроектора. Мне кажется, это идеальное название для ситуации, когда тема одна, но картинки (а это будут петербургские картинки) разные. Ну и этот аппарат был очень популярен в начале ХХ века, когда происходит действие романа.

– Автор текста для прошлогоднего диктанта, писатель Алексей Иванов, признался: считал себя грамотным, но «настоящие филологи» предварительно в его тексте кое-какие знаки препинания поправили. Хотя те сошли бы и за авторские знаки.

– У меня был один такой случай. Русская грамматика, как всякая на свете вещь, не идеальна, и была коллизия двух правил.

Мой диктант пробно писали лингвисты, и половина из них в определенном месте поставили запятую, половина – нет. И все безупречно обосновали свое написание. Просто как в юриспруденции законы изредка вступают в противоречие, так и в грамматике.

Мы убрали все ситуации двойного толкования. Я, надо сказать, отношусь к авторским знакам плохо, потому что считаю, что русская грамматика достаточно просторна, чтобы ничего не выдумывать, а выразиться «по правилам». Хотя, конечно, бывают отдельные случаи.

– Сейчас массово перебарщивают с запятыми – это что-то психическое?

– Это называется гиперкоррекция. Из-за страха написать неправильно человек начинает ставить запятую вообще после каждого слова. Это явление старое, встречалось еще в Древней Руси, – там, правда, не было запятых в современном понимании, а правильный вариант написания слова хоть и существовал, но был не исключительным, и на одном листе древнерусской рукописи одно и то же слово может быть написано по-разному. Но у нас норма достаточно четко прописана.

– Вы говорите: «гиперкоррекция». Кажется, наоборот: наличие компьютера должно убрать страх чистого листа, страх ошибки – всегда ведь можно стереть.

– Но понятно, что во всем на компьютер полагаться нельзя. Есть ситуации, когда контекстуально одна и та же конструкция может быть написана и с запятой и без, и компьютер этого не улавливает.

Он и нелепые вещи делает. Приведу пример. Сейчас стало нормой писать «с уважением, Иванов». Еще 20 лет назад никому бы в голову не пришло писать с запятой. Посмотрите русские письма XIX, ХХ веков. Но когда стали переводиться – особенно с помощью компьютерных программ – тексты деловые, канцелярские, то запятая из английских конструкций типа «Best wishes,» (с запятой), то есть «Наилучшие пожелания», перекочевала и на конструкцию «С уважением».

Я в таком случае запятую не ставлю. Понимаю, что получатели моих писем недоумевают: хорош доктор филологических наук – запятые, где положено, не ставит... Но не ставлю. Никому этого не порекомендую, но филолог должен быть немножко ретроградом, консерватором, так что я обхожусь без запятой.

Не устану говорить: никогда еще перед нашими глазами не представало такое количество безграмотных текстов. Нельзя сказать, что наши предшественники были радикально грамотнее нас (хотя в какой-то степени были грамотнее, потому что система образования была крепче нынешней), но их безграмотности в частной переписке, в дневниковых заметках почти никто не видел. Сейчас блоги, «Твиттер» – те же письма, но их видит весь мир. А человек запоминает слова, синтаксические конструкции в основном зрительно. Интернет – область абсолютной свободы, но, к сожалению, и грамматической.

Я скажу крамольную вещь: писать, на мой взгляд, полезно не всем. Если человек в блоге вдохновенно описывает шаг за шагом свой день, начиная с чистки зубов и т. д... Такое безумное количество пишущих, на мой взгляд, девальвирует идею создания письменного текста. Это с одной стороны. С другой, человек – существо свободное и таковым и должен быть. Даже если он делает что-то не очень полезное, это его право.

– Одни филологи возмущаются современным состоянием языка. Другие говорят: таково положение дел, так уж сейчас язык развивается. В конце концов, не очень грамотно писать о том, как чистишь зубы – это лучше, чем... Ну, чем воровать.

– ...и лучше, чем не чистить зубы. Все так. Но дело филологов – не только регистрировать, но иногда и поправлять.

Например, в свое время массово стали употреблять слово «довлеть» в смысле «давить». Но «довлеть» – «быть довольным», «быть достаточным». «Довлеет дневи злоба его», как в Евангелии сказано. То есть достаточно каждому дню, выражаясь современным языком, его проблем.

А год-два назад журналисты полюбили использовать слово «фактура» в смысле «набор фактов». Тогда как «фактура» – характер поверхности – и художественного произведения, и какого-нибудь материала. Не исключаю, что через несколько лет значение «набор фактов» станет допустимым. Но что такое «допустимо»? Осетрина второй свежести.

– Осетрина второй свежести не перейдет в первую, а допустимое может стать нормой.

– Да, но говорить «кофе» в среднем роде я не буду ни при каких обстоятельствах. Хотя в некоторых словарях это уже допустимо. Понимаете, человек, блюдущий себя, не станет использовать парадное в качестве туалета, даже если это разрешит закон. Языковые послабления – это, видите ли, такой «русский для бедных». Тот, кто ценит свой язык, на эти компромиссы не пойдет.

– Какие времена в развитии государства наиболее интересны с точки зрения развития языка? Революционные?

– Во времена общественных катаклизмов приходит большое количество иностранных слов. В XVIII веке, когда Россия меняла византийскую направленность на западную, хлынуло невероятное количество иностранных слов. Этим еще Сумароков возмущался.

Недавно тоже был вполне революционный период, переход от Советского Союза к образованию новых государств. В девяностые Запад стал для нас абсолютным идеалом, и если что-то хотели охарактеризовать как в высшей степени положительное, использовали американизм. Всегда был «обзор» – вдруг стал «дайджест». Потому что это «круто», это «и мы как взрослые».

Я не против использования иностранных слов, это ресурс для развития языка. Но когда у нас все стали называть иностранными словами, это отразило наш комплекс неполноценности. Сейчас это языковое самоуничижение идет на убыль, но посмотрите: казалось бы, Олимпиада в Сочи, гордость России – и все равно основная площадка Олимпиады названа «Адлер-арена». Или наш «Охта-центр»... Это не русский тип связи слов. Зато «как у взрослых».

Во Франции есть закон Тубона: если пресса использует иностранное слово, хотя есть французское, журналиста или СМИ штрафуют. Есть комитет по неологизмам, который придумывает французские слова для новых понятий и предметов: в свое время вместо английского computer (компьютер) придумали ordinateur.

Впрочем, сомневаюсь, что в России нужно создавать подобные органы. Мы способны все придумать и в неофициальном порядке. Есть версия (правда, некоторыми оспариваемая), что слово «летчик» придумал Велимир Хлебников, а был еще блоковский вариант – «летун». Но мне очень нравится иностранное «авиатор» – есть в нем парение.

– Евгений Германович, вы ведь оказались в Пушкинском Доме довольно случайно: поступили в аспирантуру, Дмитрий Сергеевич Лихачев вас тут оставил. И ведь надо было еще эту древнюю литературу полюбить. За что?

– К древнерусской литературе я так или иначе шел: в Киевском университете я все годы учебы занимался Лесковым, а дипломная у меня называлась, кажется, «Лесков и древнерусская литература». Так что когда мне предложили сдать экзамены в аспирантуру в Ленинграде, причем по специальности «древнерусская литература», я уже до некоторой степени рассматривал это как свое занятие.

А как полюбил... Это ведь было советское время. Оно меня не восхищало ни эстетически, ни этически. По-моему, ничего более контрастного по отношению к советской действительности, чем древнерусская литература, не было. Если угодно, это стало попыткой внутренней эмиграции.

Конечно, это не основная причина. Древнерусская литература, древнерусский язык – величайшее парение человеческого духа и мысли. Средневековье совсем не темно и не мрачно. В каком-то смысле оно более гуманно, чем Новое время. Столь массовых убийств, как в Новое время, в Средневековье не было. В центре средневековой жизни был Бог. Конечно, убивали – но были тормоза, было то, что можно назвать анонимной ответственностью: никто не узнает о твоем добродетельном поступке, только Бог. Ответственность человека верующего предполагала ответ в первую очередь перед Богом, который видит тебя и днем и ночью. Знаменитая фраза Достоевского о том, что если Бога нет, то все позволено, относится к нам. Не к Средневековью. Там Бог есть.

– Когда из обихода исчезает слово, исчезает само понятие. Какие понятия исчезли вместе с умершими древнерусскими словами?

– ...Мне вот почему-то вспомнились слова, которые остались в языке, но изменили значение. Например, «искренний»: «искрь» на древнерусском – это «рядом». «Искренний» – это «ближний». Смотрите, как перешло значение: в отношении близкого человека ты откровенен, открыт, не лжешь.

Или «опасный». На древнерусском оно значило «тщательный». Когда, уезжая, просили что-то сохранить, говорили: «сохрани опасно». То есть тщательно. А дело, которое требует тщательности, часто связано с риском.

Или слово «успех». «Успети» – это суметь что-то сделать. И смотрите, какое гнездо слов: тут и «успеть», то есть в срок что-то сделать; но тут и «спешка». В нынешнем значении «успех» – довольно позднее слово, и оцените обертоны: вроде бы человек чего-то добился, но при этом чувствуется некоторая суетливость.

– Не благородно.

– Да, потому что за успехом гоняются.

– Насколько древние тексты – терра инкогнита? Или ученые уже хорошо ориентируются в древнерусских рукописях?

– Сделано очень много. В целом у нас хорошее представление о древнерусской... надо оговориться: это не вполне литература, это письменность или книжность. Она основана совсем на других законах. В ней не было вымысла. Это была литература реального факта – или того факта, который казался реальным. Мы эти тексты знаем хорошо. Наверное, предстоят еще открытия, но подозреваю, что они не будут радикальными.

Другое дело, что далеко не все рукописи еще описаны, не все тексты напечатаны, но мы как раз занимаемся тем, что издаем их. И я могу назвать замечательное издание, которое было основано Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, – «Библиотека литературы Древней Руси». 20-томное издание, которое включает в себя основной корпус древнерусских текстов.

– Евгений Германович, вы были на баррикадах в Ленинграде в 1991-м, а в одном интервью сказали, что теперь не пошли бы, потому что это ничего не меняет. Пессимизм?

– Реализм. В юности я действительно ходил на баррикады, я полагал, что очень многое решает общественная деятельность. Сейчас я придерживаюсь не то чтобы противоположной точки зрения, а совершенно другой. Сейчас я бы не пошел ни на какую баррикаду – не потому, что боюсь: с течением жизни страха становится меньше. Я считаю, что надо всеми исправлениями, всеми улучшениями заниматься только в самом себе. Своя душа – это единственное, за что ты можешь отвечать стопроцентно.

Общественные движения начинаются вроде бы с общей цели, а потом выясняется, что цели у всех разные, а ты уже включен в чью-то кампанию, чью-то волю. Этот «локомотив» в какой-то момент обязательно пойдет не туда, куда было задумано. А соскочить уже невозможно. Оставаться наедине с собственной совестью – не значит не помогать окружающим. Наоборот, когда ты блюдешь себя, в этом состоянии ты и способен по-настоящему помогать. Это очень легко – раствориться в движении, в партии, въехать в чью-то идеологию и быть «частью силы той». Я заметил, что часто слабые люди идут в какие-то организации – своей личной энергии не хватает.

Лучше возделывать свой сад. И потом угощать окружающих плодами.

Подготовила  Анастасия ДОЛГОШЕВА

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 068 (5441) от 17.04.2015.