Пушкинский сюжет в гоголевской шинели

Лев Додин поставил в Большом театре России оперу Петра Чайковского «Пиковая дама».

Источник: www.free-lancers.net

Тем, для кого эта опера ассоциируется с роскошными декорациями, кринолинами, гусарскими ментиками и пудреными париками, спектакль, поставленный Львом Додиным, не понравится. Однако на премьере зал был полон и аплодисменты звучали отнюдь не клакерские.

Современники композитора упрекали Петра Ильича (а еще пуще – брата его Модеста, автора либретто) в искажении пушкинских сюжетов и мыслей. Сейчас мы вроде привыкли к зазору между литературным источником и музыкальной версией. Это право театра – соглашаться с поэтом или музыкантом. Додин избрал третий путь, как до него делал, скажем, Мейерхольд, когда ставил «Пиковую даму» в Малеготе (ныне – Михайловский театр). Взяв лучшее от обоих гениев, он произвел радикальную «смену декораций», выстроив собственный сюжет, что шокировало часть публики, не ожидавшей такой дерзости от дебютанта московской сцены.

Более продвинутые слушатели знали, что Додин всего лишь возобновляет свою давнюю постановку, которая шла в Париже, Амстердаме, Флоренции и других городах Европы. Сценография все та же – Давида Боровского (в редактуре Александра Боровского). Костюмы, свет, пластика – те же, что на премьере 1998 года. И главное – в роли Германа режиссер видит исключительно Владимира Галузина, бывшего солиста Мариинского театра, а ныне – мировую знаменитость. Новым следует считать союз с дирижером, однако маэстро Михаил Юровский с Большим театром связан с детства, впервые дирижировал «Пиковой дамой» почти полвека назад, знает оперу во всех редакциях. Он принял додинскую трактовку как новаторскую и одновременно близкую первоначальному замыслу.

Героя мы встречаем не в Летнем саду, среди веселой толпы и беззаботной детворы, а в сумасшедшем доме. В Обуховской больнице Герман мечется в предсмертном бреду. Ему видится «красавица, богиня, ангел», «небесное создание». Ему, словно гоголевскому Поприщину, грезится легкий путь к ее сердцу и руке. Голоса друзей нашептывают анекдот про графиню, которая назовет ему три карты. И возникает «любовный» треугольник, где заоблачно недосягаемы все объекты его воздыханий. Горькой иронии полна пасторальная сценка («Мой миленький дружок, любезный пастушок...»), в которой, традиции вопреки, партии Прилепы, Миловзора и Златогора исполняют Лиза, Графиня и Герман. Им аккомпанирует хор обитателей Обуховской больницы.

Так в спектакль вторгаются тени уже не из Пушкина и Гоголя, а из писателя и художника Петера Вайса: пастораль словно разыгрывается пациентами психиатрической лечебницы в Шарантоне («Марат / Сад»). Костюмы Хлои Оболенской, выдержанные в белых и бледно-песочных тонах, приличествуют любому веку и любой географической точке. Безумцы и персонал клиники стали жертвами глобализации задолго до того, как весь мир сошел с ума.

Первый акт перенесен постановщиком в больничные стены – мир без окон, с белыми кирпичными стенами, крашенными понизу зеленой масляной краской. Замкнутое пространство, населенное толпой страдальцев – тихих и буйных, юных и пожилых, мужчин и женщин. Эта толпа, где каждый персонифицирован, у каждого некая биография (очевидная заслуга петербургского хореографа Юрия Василькова), в то же время составляет живописное обрамление для главных персонажей, живой, текучий барельеф. На переднем плане койка с именной табличкой – единственное прибежище пациента. Там можно спрятаться, зарыться в подушки, можно помечтать, будто рядом присела недосягаемая чаровница... В финале, когда все надежды Германа рухнут, в его палату деловито войдет Графиня. Но не в облике гостьи из загробного мира, а как медсестра, знакомая нам еще по одной «безумной» истории – фильму Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки». Возьмет за руку, послушает пульс и напишет на дощечке у изголовья то ли 37, то ли «тройка-семерка-туз».

Отношения Германа с Графиней со времен Пушкина трактуются по-разному. В Большом театре еще недавно шел балет Ролана Пети, где Николай Цискаридзе и Ильзе Лиепа рассказывали о страстной любви, вспыхнувшей между бедным офицером и старухой восьмидесяти лет. В спектакле Додина иной сюжет. Графиня, какой ее играет и поет солистка Мариинского театра Лариса Дядькова, и на склоне лет чувствует себя Венерою московской. Встретив незнакомца в своей опочивальне (во втором акте стены палаты раздвигаются, открывая вид на петербургский зал с высокой лестницей и белеющими мраморными статуями), Графиня словно обрадуется, приняв его скорее за очередного поклонника, чем за вестника смерти. Лишь услыхав: «Вы стары», опомнится, досадливо отмахнется от надоевших расспросов про три карты. Отчаявшись получить что-то новое от жизни, ляжет в постель, с головой укрывшись простыней...

Лиза (Эвелина Добрачева), отвергнутая Германом, не бросится в Зимнюю канавку, но будет цинично осмеяна его приятелями-картежниками. Скабрезная песенка Томского «Если б милые девицы...», приправленная недвусмысленными жестами, адресована лично ей, так что перспектива выйти замуж за князя Елецкого едва ли утешительна.

Судьбы, характеры, ситуации переосмыслены режиссером. Более всего это коснулось главного героя. Галузин играет Германа безнадежно больным человеком. В его дивном драматическом теноре, то мощном, то чистом пианиссимо, звучат отчаяние, натиск, безысходность, безумие, дыхание смерти. История с Лизой и Графиней – последняя вспышка, после которой он сгорит дотла. Он еще бодрится, задирается, становится в позу Наполеона (классическую для дома умалишенных), картинно закинув полу больничного халата на плечо. Но в финале ему не надо стреляться (как в либретто у Модеста Чайковского), он просто иссякнет. Как и Графине, ему больше незачем жить.

Жесткая трактовка, поддержанная и замыслом Пушкина, и настроениями Чайковского, как ни печально, со дня первой додинской премьеры не утратила актуальности. Семнадцать лет назад, когда его стиль еще не определяли как постдраматический, он выпустил спектакль, насыщенный культурными подтекстами и контекстами. Поставил оперу не о безумной любви или безумной игромании, а о тотальном безумии. За эти годы человечество не поумнело, не избавилось от иллюзий, лишь обросло новыми фобиями. «Дурдом» – едва ль найдется слово, точнее характеризующее мир, в котором мы живем. Перекличка эпох – «Что наша жизнь? Игра!» – порой наглядней, чем хотелось бы.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 039 (5412) от 06.03.2015.