«Мы с отцом дирижеры петербургской школы»

Выдающийся музыкант петербуржец Марис ЯНСОНС, выступивший в Большом зале Филармонии с концертом-посвящением к 100-летию своего отца дирижера Арвида Янсонса, рассказал музыковеду Владимиру ДУДИНУ об уроках, им усвоенных, и поразмышлял на тему, как запутавшемуся в конфликтах миру выбраться из тупика.

ФОТО ТАСС

– Каждое ваше появление за пультом заслуженного коллектива в Большом зале Филармонии для петербуржцев большой праздник. Этот оркестр знаком вам давно. В нем еще чувствуются гены, «порода», которая была в этом оркестре эпохи Евгения Мравинского?

– На мой взгляд, это лучший русский симфонический оркестр сегодня – оркестр другого качества. В нем осталось очень мало людей, которые когда-то играли со мной. Пришла молодежь, многих оркестрантов я видел впервые, но музыканты нового поколения очень быстро воспринимают информацию, они технически подкованные. У музыкантов этого оркестра наша потрясающая школа, а это большое дело. Уже на первой репетиции оркестр оставил очень приятное впечатление.

– Жаль, что вы не включили в программу своего выступления музыку Чайковского.

– Признаюсь, я подумал, что оркестру было бы интереснее сыграть другую музыку, поскольку Чайковского они играют почти каждый раз, когда выезжают за рубеж. Главной мыслью концерта было исполнить то, что мой папа особенно любил. Я подумал о жизни отца и вспомнил словосочетание «Жизнь героя» – название симфонической поэмы Рихарда Штрауса, в которой композитор описывает свое восприятие жизни, эмоции, трудности. Это его биография, программная симфония. Я бы не стал преувеличивать и называть отца «героем», но в любом случае в названии поэмы сосредоточен глубокий символизм, поэтому через музыку Штрауса я решил показать метафору жизни отца.

А на инструментальный концерт я хотел пригласить музыканта, который с ним играл. Таких почти не осталось, но Элисо Вирсаладзе играла. Концерт должен был состояться в мае, но поскольку он перенесся на апрель, Элисо, к сожалению, не могла отменить свои планы и пришлось искать нового солиста. Им оказался австрийский пианист Рудольф Бухбиндер, великолепный знаток стиля Бетховена.

– Насколько основательными оказались для вас уроки жизни и профессии, полученные у отца?

– И те и другие были очень важными. Мое бессознательное желание быть дирижером возникло годика в три-четыре. В Рижском оперном театре я присутствовал на папиных и маминых репетициях, поскольку няни у нас не было. Эти «оперные уроки» оставили большое впечатление. В свои шесть-семь лет я многое понимал, и мне было очень интересно с папой обсуждать разные вопросы, связанные с жизнью дирижера на сцене и за сценой. В 14 лет я стал еще больше разбираться в тонкостях дирижерского ремесла, отправившись учиться в ленинградскую школу-десятилетку. Когда же я поступил в Ленинградскую консерваторию на дирижерский факультет, мы с папой общались почти на равных, разбирая мои и его концерты, его и мои репетиции, на которых он присутствовал. Говорили и о других дирижерах. Для меня его рассказы о жизни и выступлениях великих мастеров, о которых мало кто тогда знал, оказались очень полезными.

– Эти рассказы стали для вас живыми уроками истории дирижерского искусства?

– Да, потому что такого предмета тогда не было, как не было и тесных связей с европейской культурой, какие у нас есть сегодня. Благодаря живым урокам отца я был подкованным, информированным, знал о традициях, понимал, кто есть кто в дирижерском мире. Его рассказы были и полезны, и интересны. В Консерватории мой педагог Николай Семенович Рабинович мог рассказать то, о чем ни в одной книге нельзя было прочитать. И Мравинский, и Зандерлинг, и Рабинович, и папа встречались в Ленинграде, и я был рядом с ними, слушал их разговоры. Так что мои университеты проходили на серьезной почве, которая меня очень развивала как молодого дирижера.

Затем наступил период, когда и отец был безумно занят, и у меня возросла занятость, он много ездил за границу, и я много ездил. Мы встречались между поездками, обменивались мнениями, впечатлениями. Начиная с 1971 года папа преподавал в Ленинградской консерватории, где по окончании аспирантуры стал преподавать и я. Мы преподавали, сменяя друг друга, а иногда и вместе, у нас было дирижерско-педагогическое содружество. В ноябре 1985-го он, к великому сожалению, умер, а я продолжал преподавать.

После смерти папы Евгений Александрович Мравинский, у которого я работал ассистентом, пригласил меня занять пост второго дирижера заслуженного коллектива. С 1986 года я стал работать в Филармонии, где прослужил с 1971 года 29 лет, а папа проработал там 32 года. Так что мы оба – дирижеры петербургской школы, чем очень гордились, считая ее лучшей в мире.

– Вы сказали, что в годы ваших университетов не было столь тесных связей с западным миром, как сегодня. Это беспокоило отечественных дирижеров?

– Разумеется, было бы намного лучше, если бы наши культуры взаимодействовали. Но в конце 1960-х – начале 1970-х годов в СССР случился гастрольный бум: приезжали такие зарубежные оркестры, как Бостонский, Чикагский, Нью-Йоркский, Лондонский симфонические, и «Концертгебау», и Берлинская филармония, и Венская, и из Парижа. Тогда многие здесь впервые услышали западные оркестры и поразились чувству стиля, звуковым качествам. Если бы это случилось раньше, кому от этого стало бы плохо?

Однако, несмотря на изоляцию, все же внутри нашей страны уровень образования, музыкальной жизни, артистов был невероятный. Такого не было, пожалуй, нигде в мире. Здесь творили Шостакович, Мравинский, Гильелс, Ойстрах, Рихтер. Помню, как мы бегали слушать Долуханову. Это всегда был очень высокий уровень исполнения, и мы, молодые, тянулись к нему: эталон был очень высокий.

– Вас с вашим громадным опытом и знаниями очень не хватает начинающим дирижерам петербургской Консерватории.

– Многих не хватает... Но судить не могу, поскольку в последние годы совершенно оторван от Консерватории, мало знаю, что в ней происходит, но надеюсь, что все же дела там обстоят неплохо. Меня, конечно, приглашали дать мастер-классы, но у меня пока не было времени. Думаю, надо все же провести в Петербурге мастер-классы.

– Не могу не упомянуть о скандале в Новосибирском оперном театре из-за постановки оперы «Тангейзер», где авторов обвинили в оскорблении чувств верующих. В Европе такое возможно?

– В Европе такое невообразимо. Очень обидно, что здесь так произошло. Мне кажется, переборщили обе стороны конфликта. Режиссеру можно было бы не выпендриваться, но и противоположная сторона поступила необдуманно. В любом случае спор можно было не доводить до суда. Религия – вопрос очень тонкий, глубоко индивидуальный. Можно было поднять проблему в спектакле, но не надо ее извращать.

– Вы дирижировали «Евгением Онегиным» Чайковского в режиссуре Стефана Херхайма в Нидерландском оперном театре, а там были заметны нарочито провокативные элементы. Когда я смотрел трансляцию, удивлялся: «Как Марис Арвидович мог согласиться на такое?».

– Честно говоря, я не согласился. Но дело в том, что участь дирижеров в таких случаях довольно сложная. Мы – заложники. Конечно, дирижер может сказать режиссеру, заявить о своем неприятии концепции, может даже уйти, но это происходит очень редко. Я по пальцам могу пересчитать такие случаи. Знаю, что Риккардо Мути уходил, Юрий Темирканов уходил. Были примеры. Совсем редко уходом с постановки высказывают свое несогласие и певцы, потому что, уходя, они теряют контракт, да и завоевывают репутацию «сложных» певцов, которых могут ведь и перестать приглашать. Так легко остаться без работы.

– Вот Анна Нетребко ушла с постановки «Манон Леско» Пуччини в режиссуре Ханса Нойенфельса в Баварской опере в Мюнхене...

– Для Нетребко ничего не страшно. Она ничего не потеряла, ее все равно пригласят. Анна, кстати, очень сердечная, всегда идет навстречу, подходит к вопросам коллегиально, старается вникнуть в суть. Я с ней не выступал ни разу, но очень ее люблю и уважаю, преклоняюсь перед ее искусством. Она не капризная примадонна, за что ее еще больше любят. При всей звездности она остается нормальным человеком. Вы себе не представляете, как ужасно у певцов начинает задираться нос, какими они становятся нескромными, чуть только их коснутся лучи иллюзорной славы. В этом плане Анна ведет себя просто замечательно. И если уж она ушла с постановки, значит, все перешло границу – вода вскипела так, что вылилась.

– Сейчас, похоже, многое вскипело...

– Да, мир деградировал духовно. Причем весь мир, не имею в виду Россию, потому что то, что происходит на Западе, – страшное дело. Всюду правят деньги. Люди хотят удобно жить в достатке, не перерабатывая. Происходит абсолютное духовное обнищание. Люди не понимают, не догадываются, насколько духовно отстали.

Как из этого выкрутиться? Я призываю людей чаще соприкасаться с искусством и религией. Искусство обогащает душу. Невозможно просчитать, сколько человеку может дать один замечательный фильм, спектакль, концерт. А если их будет несколько? Культуру и искусство нужно держать на высоком уровне – это один из небольших способов как-то повернуть мир в другую сторону. Я не предсказатель. Но при всем пессимизме у человека всегда есть маленькая доля оптимизма, и эта доля дает радость жизни. Любовь к жизни должна быть всегда.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 084 (5457) от 14.05.2015.