Твое собственное наследие

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Гость редакции — антрополог, филолог, фольклорист, профессор СПбГУ Светлана АДОНЬЕВА

2022‑й объявлен Годом народного искусства и нематериального культурного наследия. По декларации ЮНЕСКО, принятой в 2003 году, нематериальное культурное наследие — «обычаи, знания и навыки, а также связанные с ними инструменты, предметы и культурные пространства, признанные сообществами, группами и, в некоторых случаях, отдельными лицами в качестве части их культурного наследия».

К нематериальному наследию относят устные традиции, включая язык; исполнительские искусства; обряды, празднества; знания и обычаи, относящиеся к природе и Вселенной, а также знания и навыки, связанные с традиционными ремеслами и промыслами.

Наша собеседница рассказывает про смысл и проблемы народных праздников, про мудрость старых деревенских женщин и еще о многом другом.

— Светлана Борисовна, для жителя мегаполиса нематериальное культурное наследие — это народные песни, сказки, легенды… А как на самом деле?

— Вопрос важный. Нематериальное культурное наследие — это то, что человек получил от своих родителей, бабушек и дедушек, ближайшего окружения не в виде инструкции, а в виде привычки. То, что хранят и удерживают в памяти. То, что воспроизводят, то есть — удерживают в настоящем. То, что передают детям, то есть — транслируют в будущее.

— Например?

— Для семьи и рода — собираться вместе на свадьбы и поминки. Для молодых людей — уступать место старшим. Культурное наследие — не то, чему обучают, а то, чему подражают. Привычка солить картошку, когда вода закипит…

Недавно мы со студентами разбирали интересный пример. Те, кого папы и мамы водили на кладбище к могилам родственников красить оградку, а в поминальный день есть там курицу или конфетку, воспринимают эту практику нормально. Как часть обычной жизни. Те, кто был лишен этого ритуала по какой‑то причине (например, родители решали: детям не надо ходить на кладбище), не знают, как относиться к мертвым и как с ними взаимодействовать. У них ужас вызывает сам факт поедания курицы рядом с могилой предка. Те, кого водили на кладбище в детстве, открыты и готовы обсуждать эту тему.

На этом примере хорошо видно, что наследие длится. Чаще всего это касается как абсолютно обыденных вещей — как варить студень или мыть пол, так и архиважных — отношения к смерти, к детям, к памяти. Все это и есть нематериальное культурное наследие. То есть не то, что хранится в музеях или архивах, а то, что воспроизводится и удерживается на уровне привычки.

— В одном из интервью вы сказали, что большинство из нас знают максимум о трех поколениях своей семьи. Зачем современному человеку знать историю своего рода?

— На мой взгляд, человеку, находясь в ситуациях крайних, важно знать, что его предки тоже бывали в крайних ситуациях и они знали, как их проживать. И он может на этот опыт опереться.

Несколько лет назад я работала с семейным фотоархивом 1950 – 1960‑х годов, большинство фотографий были сделаны в нижегородской деревне. Меня поразили теплота и открытость в общении между поколениями: мальчики играют со взрослыми мужчинами (отцами, дядьями) — дурачатся, запускают воздушных змеев, рыбачат, заводят патефон. Мой детский опыт противоречил подобным картинкам: мужчины в советское время редко занимались своими детьми. Или другая серия фотографий: молодая мать устраивает трапезу для друзей своего сына, накрывая стол по всем правилам.

Я увидела сообщество людей, которые опираются друг на друга. Младшие доверяют старшим. Старшие обеспечивают младших жизненными порядками.

Наследие предков — это не абстракция, это твое собственное наследие, если оно тебе дано и ты его признал.

99 % населения современных российских городов — потомки крестьян в третьем-четвертом поколении. 

До 1917 года некрестьян в России было всего 10 %. Если учесть все превратности ХХ века, то этих десяти процентов просто не осталось.

Советская культура рассматривала все крестьянское как отсталое, необразованное и бессмысленное. Людям предлагали опираться на наследие Пушкина, Гоголя и Толстого. Это, несомненно, великое наследие, но все-таки эти люди являются предками для немногих. А вот преемницей культурного и социального наследия крестьянина Дмитрия Лукичева я, как и многие мои современники, могла бы быть.

— А кто такой Дмитрий Лукичев?

— Вологодский крестьянин, он вел дневник с 1921-го по 1937 год. Я занималась подготовкой его дневника к изданию (Мужской род. Первое лицо. Единственное число: дневники Д. И. Лукичева и Д. П. Беспалова. 2014). Дмитрий Иванович Лукичев ставил целью своего письма самоусовершенствование себя и тех, кто прочтет его «Памятную книгу». Посредством библейских цитат и пословиц он определяет жизненные установки: «Перестань делать зло; научись делать добро», «помни не забывай святой труд земледелия»… Он действительно считает труд земледелия святым и недоумевает, как колхоз может пропускать страдное время. Он читал Книгу Иова, рассуждает о том, что мыслить себя венцом творения — довольно странное человеческое убеждение. Цитирую почти дословно: «не все в мире создано для человека, и не над всем распространяется его господство».

Нам с коллегами посчастливилось повстречаться с его дочерью Анной Дмитриевной Лукичевой. Ей на то время было 93 года. Она рассказывала о раскулачивании. О том, как священник местной церкви бежал из деревни, спасая свою семью. Нанялся бухгалтером то ли в Череповце, то ли в Вологде. Кто‑то из однодеревенцев его узнал и донес. Семья пропала. Мы, услышав эту историю, начали возмущаться. Тогда Анна Дмитриевна сказала: «Они не по злобе. Это от глупости все». Зло — бескорыстно, его причина — глупость. Анна Дмитриевна знала о жизни так много, что можно было только сидеть рядом и греться, как у печки. Понятно, что за ней стоял не только ее собственный опыт, но и опыт ее отца, и опыт предыдущих поколений.

— Заметили, как сейчас люди стали активно искать свои корни?

— Заметил. Начинали с дворянских корней, сейчас ищут все прочие. На мой взгляд, это поиск прошлого, на которое можно опереться в смысле этических выборов. Для чувства собственного достоинства нужны «родные пепелища» и «отеческие гробы».

— А если человек не знает своих корней совсем?

— Он же говорит на каком‑то языке. В ситуации разрыва всех связей возникает потребность эти связи обрести. Есть опыт, который наследуется от поколения к поколению на уровне тела. Почему советский человек в 1970‑е годы боялся дворников? Да потому, что в 1930‑е они часто были понятыми, когда людей забирали. Это опыт страха бабушек и дедушек.

Трансгенерационный опыт — вещь не мистическая, этим много занимались. В привычках тела и речи мы несем матрицы реагирования, усвоенные нашими родителями. Не важно, унаследовали ли мы их генетически или скопировали, взрослея и обучаясь. Представляя себя живущими в постиндустриальном, информационном, в общем, новом веке, мы очень во многом продолжаем делать то же, что и наши родители, не отдавая себе в этом отчета. Наследственная природа наших жизненных сценариев будет осознана, если мы признаем преемственность и примем истории наших ближайших предков как родовой опыт. Признание своих привычек думать, чувствовать и действовать как наследия позволяет что‑то из него осознанно и с уважением принять, а от чего‑то отказаться.

— Как вы считаете, что современный человек знает о традиционной народной культуре?

— То, что он знает, ему известно из школы. И это очень некачественное знание. Например, про русские былины — четыре пересказа, услышанные в разных классах, и картина Виктора Васнецова «Три богатыря». Былина об Илье Муромце — прозаический пересказ. Сидел сиднем, потом пошел, встретил Соловья-разбойника и, наконец, к князю Владимиру пришел. Или «Вольга и Микула», как пахаря Микулу встречает князь Вольга, с предложенным школой советским толкованием про социальные верхи и низы.

Важный момент: традиционные культуры, будь то русская, вепсская, татарская или удмуртская, — это старые, красивые, сложные, нагруженные большим количеством важных смыслов культуры, которые существуют в поле устного и приватного наследования. Долгое время они намеренно искоренялись. По разным причинам.

— Каким?

— В XIX веке искореняли старообрядческую культуру — государство боролось с раскольниками. Но именно благодаря усилиям старообрядцев были сохранены древние иконы и рукописи, культура пения и рукописной книжности. На территориях проживания старообрядческого населения — на европейском севере России, в Поволжье, на Урале и в Сибири — записывался классический эпос. В 1930‑е годы произошла зачистка национальных этнических культур — принудительные переселения, отказ от родного языка в школе и т. д. Выбор как одеть ребенка в детский сад на праздник был один из пятнадцати — по числу титульных союзных республик.

— Есть ли у ученых надежда на популяризацию наследия среди молодых поколений?

— Вот уже два года я и мои коллеги вместе со Школой наставников из Новосибирска делаем образовательный проект для учителей и школьников из разных регионов. Он называется «Цифровое краеведение: семья и память локальных сообществ». Принцип работы такой: ребенок рассматривает какой‑то предмет, который хранится дома (старую фотографию, статуэтку, медаль, вышитое полотенце), слушает истории старших о том, почему эта вещь хранится, какова ее история. Каждый из таких проектов помещается в тематическую коллекцию «Семейная реликвия», которая размещена на нашем сайте «Электронный архив «Российская повседневность» (daytodaydata.ru).

Исследуя предметный мир своей семьи (фотоальбомы, письма, открытки, дневники, записные книжки, дембельские альбомы, книги рецептов, песенники), посещая места, где жили предки, человек обретает не только навык обработки сложной информации, но и связь с предками и свое место в истории рода и, шире, страны.

Около десяти лет назад Пропповский центр, директором которого я являюсь (назван по имени известного ленинградского фольклориста Владимира Проппа. — Д. И.), начал просветительский лекционный проект на площадках ведущих петербургских театров. Было прочитано более ста лекций, все они доступны — выложены в Сети на канале «Прагмема».

В 2020 году мы выпустили двухтомник «Магические практики северорусских деревень». Цель издания — показать крестьянские целительские практики как культурное наследие и важный опыт, который в других странах, например в Китае, включается в клиническую практику на равных с так называемой доказательной медициной. У нас этот колоссальный опыт практически не используется. Мы опубликовали записи, которые делали в течение 40 лет на северо-западе России.

— Поговорим о том, как вы получаете знания о традиционной культуре.

— Слово «собирать» для фольклорных экспедиций советского времени является ключевым. Как грибы-ягоды. Приходишь, спрашиваешь: «А сказки? А песни?». Но потихоньку установки менялись. Так, в 1988 году мы впервые приехали в Белозерский район Вологодской области и проработали там до 2003‑го. В одном и том же районе. Очень важно долго разговаривать с людьми. Возвращаться к ним снова. Учиться понимать, зачем они сказки рассказывают, каким образом поминают умершего, почему корову оплакивают так же, как близкого родственника.

Мы стали понимать, что фольклор — это не тексты, это коммуникация. С детьми, соседями, с умершими, с домом, лесом, рекой. И если в твоей культуре нет домовых и леших, а в традиционной культуре они есть, это не значит, что эти люди заблуждаются. Тут важно принять другой мир, не утратив свой…

— Несколько лет назад вы издали книгу деревенских частушек ХХ века. Вспомните одну.

— 

Вологодская частушка. Мы умучились переводить ее на английский.

Начиная с 2007 года работаем на реке Мезень, северо-восток Архангельской области. Там очень мощная культура. Мы сделали несколько тысяч записей интервью, касающихся фольклора, устной истории, обычаев. Недавно нам передали фотоархив Юрия Алексеевича Галева, вожгорского учителя. В 1960 – 1980‑е годы он снимал школьников, свадьбы, похороны, праздники. Все фотографии можно посмотреть на сайте «Российской повседневности».

— Что и как менялось в Вожгоре за эти годы?

— Ответ потребует монографии. Попробую сказать о том, что не менялось. Например: отношение взаимной поддержки. Наши собеседники рассказывали, когда они были детьми, родители отправляли их носить «тайные милостыни» на крыльцо тем, кто оказался в беде. И еще — уважение к собственности. Именно поэтому на домах нет замков. В лесах стоят кресты, к которым ходят молиться и за которыми ухаживают (подновляют, расчищают тропинки).

— Популярная в Петербурге Масленица поддерживает традиции сельских праздников?

— Масленица в том виде, в каком она нам досталась, — это конструкт позднесоветской эпохи, точнее, 1960‑х годов. Специально разрабатывался комплекс советских календарных праздников. В том числе и «Проводы зимы» с блинами и хороводами. Но содержание Масленицы иное.

— Какое?

— Традиционные праздники — это форма трансляции структуры общества и его ценностей. Помните выражение «к теще на блины»? Масленица завершает зимний мясоед, время, когда игрались свадьбы. Финальным аккордом свадебного ритуала была гостьба молодой пары у родителей жены. Это происходило на Масленой неделе. Новая пара гостит у сватов, зятек гостит у родственников жены. Если послушать песни, которые пели на Масленице, то это либо безумный разгул, либо минорные ноты, связанные с расставанием молодой со своей семьей.

Существует запись масленичной песни, сделанная в Вологодской области. Теща поет, что ходит «вкруг бочки», наливает выпить зятьку: «Он напився как бык, сам не знает, как быть». Она ходит вокруг печки и печет пирог. «Зять наелся как бык, сам не знает, как быть». А дальше она ходит вокруг кроватки: «Задирайся подол…» и дальше все подробности соблазнения. И все это с хохотом пели старые женщины в 1983 году.

Одна из исполнительниц поясняла, что эту песню пели мужики и бабы, которые ходили вокруг горящего в последний день Масленицы костра. И парни ходили, но девок не пускали. А если те подходили, то их в снег бросали, они не должны были это слушать.

Последний куплет не опубликован. Фольклористы исключили его, тем самым убрав буффонаду, что составляет суть праздничной культуры, где открываются и предъявляются все тени, проговариваются и со смехом отпускаются все скрытые конфликты и напряжения. Один из которых — возможное влечение между зятьком и тещей. Мы подробно рассматривали эту историю с масленичными песнями в нашей с Лорой Олсон книге «Миры русской деревенской женщины: традиция, трансгрессия, компромисс» (М., 2016, 2021).

— Бабушки в деревнях уходят. Это означает, что традиционная культура уходит?

— 2008 год. В селе Лешуконское Архангельской области я разговариваю с женщиной, которой за восемьдесят, которая умеет причитать на похоронах, умеет оплакать. Это важный и сложный навык. Она говорила, что ее не зовут причитать, потому что люди стесняются плакать. Казалось бы, все на этом должно закончиться. Но мы приезжаем через несколько лет и видим, как причитает на похоронах 50‑летняя женщина. Мы продолжаем записывать сказки — и от старых, и от малых. Когда малые вырастут, у них появятся дети, им нужно будет петь колыбельные и рассказывать сказки. И тогда они вспомнят, как это делали их бабушки. Так все и идет.

— В день рождения Петербурга мы отмечаем День города. Где там может быть традиционная культура?

— Нигде. Это же городской праздник. Он зависит от того, как город устроен.

Должна быть общая ценность, разделяемая всеми участниками, которые вносят в праздник какой‑то свой вклад. Праздник — коллективная манифестация общих ценностей. Способ выражения коллективных чувств. Праздник — это всегда складчина.

Как‑то мы оказались в одной вологодской деревне в день Тихвинской иконы Божией Матери, это когда‑то был престольный праздник этой деревни. В советское время он сохранился как день поминания предков. Церкви уже давно не было. Вся деревня собралась на кладбище, людей было больше, чем березок. Мы подошли, и все на нас стали с интересом смотреть. Не враждебно — просто пытаясь понять, чьи мы родственники. В общем поминании участвуют лишь те, чьи родители лежат в могилах на этом кладбище. У нас не было прав на участие в этом.

— Разве День города не может объединять петербуржцев?

— Может. Но разве вы приглашаете на День города гостей провести время вместе? Или идете петь со всеми песни на улице? Есть прекрасные локальные праздничные действа — танцы на Елагином острове, концерты в Румянцевском саду с вальсами, которые танцуют дамы в шляпках. Или сальса у Ростральных колон.

— Как связан городской фольклор с нематериальным культурным наследием?

— Городской фольклор — это рассказы о вещих снах, колыбельные, которые проникают через советское и постсоветское. Помните колыбельную в знаменитой кинокомедии «Операция «Ы»: «Я вам денежку принес, за квартиру за январь, — вот спасибо, хорошо, положите на комод»? Ритм колыбельной втягивает в себя разные тексты, но он все еще звучит. Скоро выйдет книга моей коллеги Софьи Олеговны Куприяновой, посвященная колыбельным и баюканию в городской культуре. Как показало ее исследование, молодые папы и мамы, когда нужно уложить спать младенца, вспоминают то, что пели им, и поют своим детям про волчка.

— Который укусит за бочок?

— У младенца еще нет собственной речи. И баюкающий создает для него мир, в котором, с одной стороны, есть край, а на краю — волк, с другой стороны, есть те, кому он нужен, кто его никому «плохому» не отдаст. Важно и то, что у мира есть края, и то, что ты в руках старшего, который тебя бережет.

Это одна из записей колыбельных. Моим детям я пела песню про волчка. Хотя мне, как и многим в моем поколении, в качестве колыбельной пели песню про красного командира Щорса.

— Что сохранилось, кроме колыбельных?

— Сохранились те практики, которые оставались без присмотра государства. За частушки и анекдоты, как вы знаете, в сталинские времена сажали. Но государство не могло контролировать приватные практики — поминальные обычаи, уход за младенцем, заговоры. «С гуся вода — с Петечки вся худоба» — до сих пор приговаривают бабушки, когда окачивают ребенка водой после мытья.

Уверена, что многие жители мегаполиса знают: если ребенок расшиб коленку, следует сказать: «У кошки — боли, у собаки — боли, а у Васечки заживи». Они знают этот текст, но не знают, что это заговор, он существует по сей день в устной культуре. Жива традиция причитаний. Она существует даже в Петербурге, несколько лет назад я слышала, как причитала женщина в морге, в зале прощания.

Продолжают существовать ритуалы. «Мышка, мышка, возьми себе репяной, дай нам костяной» — говорят, когда у ребенка выпадает первый молочный зуб. Когда я спросила первокурсников, какие считалки они знают, они проскандировали хором: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана». Они знали считалку как мантру. Это наше общее нематериальное культурное наследие.