Преступность в прицеле науки
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Гость редакции — президент Санкт-Петербургского международного криминологического клуба Дмитрий ШЕСТАКОВ
Наш сегодняшний собеседник — безусловно, один из самых известных представителей отечественной криминологии. Доктор юридических наук. Автор сотен научных публикаций, переведенных на многие языки. Основоположник криминологической школы преступности социальных подсистем. Им построена девятиуровневая модель преступности — так называемая воронка Шестакова. Но в его биографии есть кроме всего прочего одна необычная деталь. Он — дальний потомок великого российского математика Леонарда Эйлера. Согласитесь, трудно удержаться, чтобы не начать разговор именно с этого.
— Естественно, Дмитрий Анатольевич, хочется спросить: чем докажете родство? Эйлер‑то, слава богу, жил в ХVIII веке…
— Да, на русскую службу его пригласила Екатерина II. Праправнук Леонарда был вице-адмиралом, командовал яхтой императора Александра III. А дочь этого вице-адмирала — моя прабабушка по материнской линии. После революции она успела выехать за границу, но ее дочь, моя бабушка, из‑за деда в тридцатые годы пострадала. Бдительный сосед по коммуналке как‑то порылся в ее вещах, обнаружил портрет дореволюционного моряка в мундире с адмиральскими эполетами и отнес его куда следует. Дело было как раз вскоре после убийства Кирова, и ей с дочерью, моей будущей мамой, дали 48 часов, чтобы покинуть Ленинград. Они уехали во Владимирскую область, и там, уже во время войны, бабушку репрессировали, и она умерла в тюрьме.
Один из немецких потомков Эйлера, подробно исследовав свое генеалогическое древо, упомянул в фундаментальном труде и нашу семейную линию. Моя мама провела такую же работу независимо от него, и у меня дома на стене — портретная галерея, вся родословная в лицах. 14 поколений без пропуска начиная с 1510 года.
— Но вам родство с «бывшими» уже никак не помешало?
— К счастью, было уже другое время. Я спокойно поступил на юрфак ЛГУ, хорошо учился. И, несмотря на то что позволял себе весьма критически отзываться о власти, меня дважды, причем весьма настойчиво, приглашали работать после окончания Университета в КГБ. Первый раз — за год до распределения, второй — в 1971 году, перед окончанием учебы. Я отказался — разумеется, сославшись не на идейные разногласия, а на то, что намереваюсь стать следователем прокуратуры. Уже тогда меня привлекала криминология — я думал о молодежной преступности и ее причинах. Поступил в аспирантуру на кафедре уголовного права родного юрфака ЛГУ, защитил кандидатскую, потом докторскую. Проработал там 25 лет.
— А как возникла идея криминологического клуба?
— К тому времени на базе моей концепции преступности социальных подсистем сложилась научная школа. Идея оказалась плодотворной, она позволяла заняться отраслевой криминологией — например, в области семейных отношений, политики, экономики, СМИ и т. д. Появилась необходимость научной площадки для обсуждения результатов исследований. Так и родился наш клуб. Одновременно удалось создать первый в России криминологический журнал.
— А что, разве до этого криминологи не исследовали преступность в разных сегментах общества?
— Разумеется, исследования велись. Но только теперь появилась возможность объединить их в единое целое, создать некую криминологическую «мозаику», дающую представление о преступности общества в целом. В итоге мы вышли на парадоксальную тему — преступность и закон. На первый взгляд это выглядит странно: может ли быть закон преступным?
Но если задуматься, оказывается, может. Самый очевидный пример — законы Третьего рейха. Но есть и более сложные случаи. Существуют законодательные акты, не впрямую санкционирующие преступность, но косвенно порождающие ее.
Вспомним, к примеру, принятый Верховным Советом СССР 10 апреля 1990 года закон «Об основах экономических отношений Союза ССР, союзных и автономных республик», который не просто расширял права республик и автономий в экономической сфере, но и уравнивал их в экономических правах. А 26 апреля 1990 года был принят закон СССР «О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами Федерации», по которому автономии уже фактически выравнивались в статусе с союзными республиками. Закон называл союзные республики «суверенными государствами, добровольно объединившимися в СССР», а автономные республики — «государствами, являющимися субъектами Федерации — Союза ССР».
Следствием этого законотворчества стала Декларация о государственном суверенитете России, принятая 12 июня 1990 года I Cъездом народных депутатов РСФСР. Этот юридический акт, по признанию многих специалистов, уничтожил Советский Союз.
— Есть, однако, масса людей, которые это событие не считают преступлением. Возьмем то, что сомнений не вызовет, — например убийство. В принципе люди сами приняли закон, в котором данное деяние квалифицируется как преступное. Значит ли это, что до его принятия оно преступлением не считалось?
— Вопрос правильный. Как раз недавно на одном из заседаний нашего клуба мы его обсуждали. Одни ученые считают, что преступление — это только то, что юридически оформлено. Ваш покорный слуга полагает, что есть «преступления per se» — в переводе с латыни «как таковые». Имеется в виду значительное зло, безотносительно к тому, установлена ли за него ответственность в законе. Убийства, к примеру, совершались еще до возникновения государства и права.
— А смертная казнь?
— Это узаконенное убийство! Здесь я абсолютно солидарен с профессором Гилинским и не согласен с профессором Милюковым, которого как криминолога, между тем, очень уважаю (статьи этих ученых по поводу смертной казни ранее были опубликованы в нашей газете. — Прим. ред.). Вообще смертная казнь — это не характерное для нашей страны наказание. По общему правилу (за исключением ситуации карантина), за убийство в Российской империи смертная казнь не применялась, по крайней мере со времен Уложения о наказаниях 1845 года. А наша сегодняшняя система наказаний неоправданно жестока, что тоже не в русле российской традиции. Жестокость для борьбы с преступностью ничего не дает. Более того — она ведет к деградации общества.
— Хорошо, но совсем ведь не наказывать нельзя. Какова, на ваш взгляд, должна быть оптимальная стратегия?
— Разумеется, наказывать нужно. Но ответственность за преступления должна быть «очеловечена». И этот процесс в мире уже идет. За исключением, пожалуй, США, где реакция на преступность всегда была дегенеративной. Сроки заключения там совершенно чудовищные, а во многих штатах до сих пор применяется смертная казнь. И мы, особенно после распада СССР, к сожалению, довольно часто перенимали этот далеко не лучший опыт. Хотя на смертную казнь мораторий и ввели, но на каждый всплеск преступности реагируем исключительно ужесточением наказаний. Я же считаю, что лишение свободы должно быть ограничено 15‑летним сроком.
— Вы уверены, что большинство российских граждан поддержат такие идеи? Особенно сейчас…
— Допускаю, что большинство не поддержат. В том числе и в отношении смертной казни. Но я к этому готов — в одной из своих работ сформулировал так называемый синдром Понтия Пилата. Как вы помните, этот библейский персонаж отдал приказ распять Иисуса Христа именно под влиянием призывов толпы. К сожалению, так иногда действуют и наши законодатели. Возьму на себя смелость заявить, что не всегда нужно прислушиваться к мнению большинства. Да, законы должны приниматься в интересах общества, но все‑таки это сфера деятельности людей, скажем так, более компетентных, чем среднестатистический гражданин. Предполагается, что те, кого народ выбрал и наделил правом принятия законов, обладают необходимыми знаниями и осознают свою ответственность перед избирателями.
— Надо полагать, что эти люди, будучи представителями разных профессий, в процессе работы над законопроектами все‑таки обращаются к экспертному юридическому сообществу. Ну, например, к представителям криминологической элиты, составляющим ядро вашего клуба?
— Мы выработали ряд конкретных предложений по совершенствованию законодательства, в том числе и Конституции, а также по внесению изменений в Уголовный кодекс. Не буду преувеличивать — к нам прислушиваются далеко не всегда. Но кое‑что все‑таки проходит. Вот, например, я предлагал внести в статью 67 Конституции следующую фразу: «Уважение к России, ее истории, стремление к достойному ее экономическому и политическому положению в мировом сообществе, равно как признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина составляют основу государственной идеологии».
Но, поскольку официально у нас идеологии не существует, эту фразу внесли в следующей редакции: «Государство создает условия, способствующие всестороннему духовному развитию детей, воспитанию в них патриотизма, гражданственности».
— А как вы оцениваете работу наших законодателей по совершенствованию Уголовного кодекса? Ведь его «улучшают» постоянно, и иногда возникает впечатление, что это какой‑то хаотический процесс, проходящий под действием случайных факторов, в том числе и популистского характера.
— Признаюсь, у меня такое же впечатление. Несмотря на то что я сторонник гуманизации законодательства, многие нововведения в этом направлении мне не нравятся. Например, поправка о декриминализации легкого вреда здоровью. В результате множество жертв бытового насилия оказались без защиты.
Большие изменения по сравнению с вариантом предыдущего, советского, Уголовного кодекса претерпела статья о хулиганстве. Диспозиция ее неоправданно сузилась. Теперь для того, чтобы кому‑то предъявить обвинение в хулиганстве, нужно доказать либо применение оружия, либо определенную мотивацию — к примеру, расовую, национальную, религиозную, политическую ненависть или вражду. Если этого нет, то нет и состава данного преступления, и уголовная ответственность может не наступить. Все эти и многие другие нововведения явно скопированы с каких‑то других, чуждых нам образцов и несут на себе следы непонимания современных реалий нашей жизни.
— Выходит, научная юридическая мысль и практическое законотворчество существуют независимо друг от друга?
— В значительной степени это, к сожалению, так. Последнее слово все равно не за специалистами, а за политиками. Наши предложения принимаются лишь тогда, когда они соответствуют политическому курсу власти. Хотя, строго говоря, требовать от науки постоянного практического выхода было бы неверно. Да, в одних случаях результаты наших исследований отражаются в формулировках тех или иных правовых актов. В других — они помогают лучше понять происходящие в обществе процессы, обозначить тенденции, обратить внимание на проблемные моменты.
— Что же, позвольте спросить, сегодня на устах у мировой криминологической элиты?
— Процесс воспроизводства преступности. В современной России ему способствуют три основных противоречия. Первое — между потребительством и духовностью, проявляющееся в ослаблении национальной идеи. Второе — между бедностью и откровенно украденным у народа богатством при отсутствии среднего зажиточного слоя. Третье — между властью, слившейся с олигархией, и большинством населения.
— Что дает это видение в практическом плане?
— Это три главных криминологических упрека к действующей власти, которой, в частности, указывается на ее зависимость от преступно обогатившегося общественного меньшинства. Что же касается концепции преступных подсистем, то, как таблица Менделеева содержала места для еще не открытых элементов, так и данная концепция содержит пустые поля. Они ждут своего исследователя. Например, сегодня очень перспективным направлением является преступность в области медицины и фармакологии. Медицина, замечу, становится реальной властью, причем трудноконтролируемой. Отсюда — масса злоупотреблений, которые приобретают угрожающий характер. Все более значимой становится тема преступности в спорте. Причем, как вы понимаете, она затрагивает интересы не только нашей страны, но и всего мирового сообщества.
— Вы работаете в контакте с зарубежными коллегами?
— Наш клуб — а он включает в себя примерно сто человек — давно перерос российские рамки и стал международным. В его работе принимают участие ученые из многих стран. Они специально приезжают на наши заседания, чтобы сделать доклады и принять участие в их обсуждениях. В отличие от политиков мы находим общий язык, потому что борьба с преступностью волнует всех, независимо от их пристрастий и убеждений. Членских взносов мы ни с кого не берем — вход свободный и бесплатный. Более того, наш криминологический журнал совет клуба издает за свой счет.
— В заключение — вопрос в порядке ликбеза. Что такое воронка Шестакова?
— Воронка, или, как ее еще назвали мои немецкие коллеги, кратер Шестакова, — это некая модель преступности, представляющая ее в виде многослойной конструкции. В широкой части — обычная, регистрируемая преступность. Далее по нисходящей — деяния все более скрытые, труднодоказуемые, оказывающие влияние на жизнь всего общества слои преступности. Самое основание, глубинная часть — глобальная олигархическая преступность, чуть выше — внешнегосударственная преступная деятельность, далее сливающиеся уровни внутренней олигархии и примыкающей к ней государственной власти.
— Вы реально верите в мировой заговор олигархов, или, как сейчас говорят, «мировое правительство»?
— Как такового этого органа, думаю, не существует, но то, что богатейшие люди планеты как‑то согласуют друг с другом свои действия, для меня несомненно. И, конечно, результаты их договоренностей и решений оказывают влияние на ход событий в мировой политике. Разумеется, если этим людям будет выгодно, они реализуют и преступные планы.
— Вы допускаете, что они могут определять тренды мировой преступности?
— По-моему, сейчас это стало очевидным. Лидеры могущественных государств, противостоящих России, действуют явно во вред свои странам, как будто подчиняясь чьей‑то чужой воле. Страдают миллионы людей, а в выигрыше — несколько десятков. Разве это не преступление?
Комментарии