Последний из полка «катюш»
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Когда в прежние годы наш собеседник слышал пожелание дожить до ста лет, он неизменно отвечал: «Прошу меня не ограничивать». И вот совсем недавно он преодолел вековой рубеж. Может показаться, что Аркадий Давидович действительно не ощущает своего возраста: энергичный, бодрый, деловой… До сих пор работает — помощником генерального директора ЛОМО.
Два дня в неделю на рабочем месте, да и в остальные дни, как сам признается, тоже все расписано буквально по минутам.
Говорить с нашим героем можно на самые разнообразные темы, но сегодня нас интересовали, разумеется, фронтовые страницы его биографии, ведь Великую Отечественную войну он прошел от первого до последнего дня.
— Аркадий Давидович, каким же у вас был этот последний день, помните?
— Конечно. В ночь с 8 на 9 мая меня разбудил ординарец: «Товарищ гвардии старший лейтенант, просыпайтесь!». «Что случилось? — спрашиваю. — Война, что ли, кончилась?» У меня присказка была такая: когда кто‑то из моих подчиненных делал что‑то неправильно, я ему выговаривал: мол, почему нарушаешь требования, неужели уже война кончилась?
А тут мой ординарец воспринял мои слова буквально: «Так вы уже все знаете?». И ушел. Я подумал: «Неужели она действительно кончилась?». Мы начали стрелять из всего, что было под руками, а потом устроили батарейный «пир». Конечно, никаких особенных изысков у нас не было, да и откуда им было взяться? То, что было, то и употребили. Но, конечно, вместе с водкой. Происходило это «торжество» на аэродроме в Бреслау, где тогда стояла наша часть…
О чем я мечтал, когда кончилась война? Прежде всего — вернуться в Ленинград, в родной дом на улице Достоевского. И, конечно же, продолжить учебу в институте. Меня ведь призвали в армию еще в октябре 1940 года, со второго курса ЛЭТИ. Я успел проучиться год с небольшим — по специальности «Электрооборудование артиллерийских установок».
Это направление не было моим выбором: так определила приемная комиссия, я не стал возражать. Вообще‑то в детстве я мечтал о профессии железнодорожника, был буквально помешан на железных дорогах. Сначала хотел быть машинистом, потом, когда стал постарше, — начальником станции. А затем переключился на физику и математику. Хотя учился в школе на Бородинской улице, имевшей явный художественный уклон: нашим шефом был Большой драматический театр…
Жизнь вообще штука извилистая, я и артиллеристом в армии стал не сразу. Сначала несколько месяцев служил в пехоте, а в июне 1941‑го — в 438‑м корпусном артиллерийском полку, который тогда квартировал в летних лагерях в районе Горького — нынешнего Нижнего Новгорода. Был выходной день, мы отдыхали, а потом услышали, что выступает Молотов. Все собрались возле репродуктора.
Слова Молотова не были для нас неожиданностью: мы чувствовали, что война неизбежна. В частности, политрук нашей батареи Кобылин говорил так: «Товарищи, международная обстановка чревата. Мы не можем равнодушно смотреть на страдания французского народа».
— Интересно, а почему именно французского, ведь к тому времени уже почти вся Европа была под сапогом нацистов?
— Не знаю, теперь уже не спросить. Но такими действительно были его слова… Так что мы были настроены на то, что война будет, причем в самое ближайшее время. И когда Молотов объявил о том, что она началась, мы, красноармейцы, закричали «ура!». Потому что тогда нам казалось, что мы наконец‑то сможем разделаться с фашистами и после этого жить спокойно.
В июле 1941 года наш полк направили в Алабино под Москвой. Там формировались, как нам объясняли тогда, какие‑то особенные артиллерийские подразделения. Когда мы уже начали службу, в разговорах друг с другом их название вообще старались не упоминать: соблюдали секретность. «Катюшами» их тогда еще не звали, а между собой именовали «Раиса Семеновна», шутливо расшифровывая «рс» — «реактивные снаряды».
На фронт мы выехали 3 августа, а спустя три дня наши установки дали первый залп. Это произошло между Брянском и Смоленском — в районе города Рославля.
Грохот был страшный. Вы сами себе представьте: четыре установки по 16 зарядов в каждой и за восемь секунд на небольшом участке одновременно разорвались 64 ракетных снаряда. Со слов командира батареи, наш залп произвел очень серьезное впечатление: наблюдатели сообщили, что немцы побежали на запад, а наши отошли на восток. Настолько неожиданно это оказалось для обеих сторон.
Впрочем, и для нас самих тоже. Ведь боевых учений у нас не было, нам ни разу не показывали, как «Раиса Семеновна» стреляет, только объясняли на словах.
В тот день после огневого удара на этом участке фронта наши части немного продвинулись вперед. Хотя вести с театра боевых действий были тогда, мягко говоря, не очень радостными. И мы уже начали понимать, что война будет не такой, какой себе представляли прежде, что она окажется кровавой и длительной.
Еще когда мы ехали на фронт, я сказал себе следующие слова: «Война есть война, может быть, я тоже погибну. Но если останусь жив, мне не должно быть стыдно за то, как я вел себя на войне». И этому принципу старался неуклонно следовать.
В командиры я совершенно не рвался. Но, хотя военного образования у меня не было, меня заприметил командир батареи старший лейтенант Денисов: «Будешь командиром взвода». А это вообще‑то лейтенантская должность, а я всего-навсего рядовой. И я докладывал: «Командир огневого взвода красноармеец Забежинский». Он сначала улыбался, а потом рассердился и приказал: «Сейчас же надеть три треугольника в петлицы! И чтобы я больше от тебя не слышал: «красноармеец Забежинский».
То есть он самовольно повысил меня в звании до старшего сержанта, хотя никаких прав на это не имел. Но самое интересное, я это звание сохранил, и только уже после ряда боев приказ Рокоссовского сделал меня младшим лейтенантом.
— У вас немало наград — ордена Красной Звезды и «Отечественной войны» I степени, медали «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией»… А какая самая дорогая?
— Начну с того, что никаких подвигов я не совершал, просто выполнял свой воинский долг. Что же касается самой дорогой награды, она же была и самой первой, — это медаль «За отвагу». Я получил ее за Сталинград.
Когда в сентябре 1942‑го наш полк оказался к северо-западу от Сталинграда, первое, что сразу же неприятно поразило: степь, местность абсолютно ровная, установки спрятать негде. Бои были ожесточенные, враг постоянно поливал нас огнем, мы несли потери. Многие командиры погибли, и я волей-неволей получил повышение: стал командиром батареи «катюш». В тех сентябрьских боях мы уничтожили до батальона пехоты, полсотни автомашин и две артиллерийские батареи…
А чуть позже, когда немцы под Сталинградом уже были окружены, нас направили против войск Манштейна, которые пытались пробить коридор к блокированной группировке. Кстати, не так давно мои коллеги нашли в Интернете и распечатали мне представление к ордену Красной Звезды — как раз за те бои. Не скрою, мне было приятно прочитать тот документ.
Вот лишь краткая цитата: «Тов. Забежинский А. Д. в боях против немецких оккупантов проявил себя дисциплинированным, отважным, энергичным, вежливым командиром. Его батарея сплочена и организована, в бою выполняет самые сложные задачи… Под ураганным огнем тов. Забежинский А. Д. умело маневрировал по фронту со своей батареей и производил огневые налеты по вражеским скоплениям…».
Да, я до сих пор помню тот безжалостный встречный бой, длившийся несколько суток без перерыва, на морозе, без укрепленных позиций. Мы остановили Манштейна, а потом, когда пошли вперед, увидели многокилометровое кладбище немецкой военной техники, какого я больше никогда не видел… Хотя потом в моей фронтовой биографии много еще чего было: освобождение Украины, форсирование Сиваша, разгром фашистских войск в Крыму…
И все это время я служил в одном и том же полку, только к концу войны он стал называться 23‑м гвардейским краснознаменным Севастопольским орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого и Александра Невского минометным полком.
— В литературе о войне нередко можно прочитать, что противник охотился за «катюшами», и им приходилось постоянно менять местоположение. Это действительно так?
— Сначала командование давало нам такую установку: произвели залп — немедленно меняйте позицию, чтобы враг не смог нас обнаружить и накрыть ответным огнем. Позже, когда уже приходилось давать залп за залпом и нам все время подвозили боеприпасы, мы уже не уезжали. А чтобы максимально укрыть себя от противника, отрывали для машин наклонные земляные укрытия — аппарели. «Катюши» туда въезжали и оказывались ниже уровня земля. Чтобы сделать залп — выезжали оттуда, а потом снова прятались под землю… Так что приходилось сидеть и в окопах, и в траншеях, и в ямах — где угодно, лишь бы спрятаться ниже уровня земли, чтобы остаться живым…
У меня иногда спрашивают, какой след оставила у меня война? Если говорить буквально: ни одного шрама, ни одного рубца. Может показаться удивительным, но я прошел всю войну без единого ранения, хотя в шинель попадали пули и осколки.
— Что вас берегло?
— Честно говоря, не люблю на эту тему говорить. Я неверующий в третьем поколении. По теории вероятности, мог погибнуть в любую минуту. И никакого оберега или талисмана у меня с собой не было. Да и не считаю я, что маленькая ладанка, спрятанная в кармане шинели, могла уберечь солдата от смерти. Хотя кому‑то она давала моральную поддержку.
Какой самый тяжелый след в моей жизни оставила война? Я потерял отца, мать, дедушку, дядю и трех двоюродных братьев. Кроме одного из них, все они погибли в блокадном Ленинграде. Но самое тяжелое переживание: за тридцать три дня до Победы погиб мой лучший друг — однополчанин Евгений Лихацкий. Мы с ним прошли вместе всю войну, он был в том же полку, что и я, правда, в другом дивизионе. Начинал он санинструктором, потом стал командиром орудия, батареи, а в конце войны служил помощником начальника штаба полка по разведке. И никогда не расставался с баяном — помню, именно из‑за его пристрастия к музыкальному инструменту мы и познакомились. Я ведь тоже был неравнодушен к музыке.
Евгений стал моим другом — первым, настоящим, подлинным. Человеком, за которого я, без всякого преувеличения, готов был отдать свою жизнь. И когда он погиб — а случилось это достаточно нелепо: он ехал на мотоцикле и стал добычей для вражеского летчика, — я действительно был готов, если бы это было возможно, сделать так, чтобы он остался жив, а меня похоронили… Пожалуй, именно эта трагедия осталась в моей памяти как самое тяжелое воспоминание о войне…
Закончилась же она для меня еще 6 мая 1945‑го, когда сдался окруженный вражеский гарнизон Бреслау — теперь это польский Вроцлав. Вообще мы должны были идти на Берлин, но нас вернули от реки Нейсе и включили в состав 6‑й армии, которая должна была уничтожить окруженную в городе группировку. Поддержку она получала от своих только по воздуху, но сражались немцы с отчаянием обреченных. Бои были страшные — за каждую улицу, за каждый дом.
— Наверное, если бы в начале мая Берлин не пал, немецкий гарнизон в Бреслау еще долго бы сопротивлялся.
— Не знаю, это вопрос не моего уровня командования. Могу только сказать, что за Бреслау мы бились два с половиной месяца. Наша батарея «катюш» находилась в аэропорту и практически непрерывно вела огонь по окраинам города, где находились немецкие позиции. А когда наконец гарнизон капитулировал, оказалось, что численно он превышал блокировавшие его войска Красной армии…
После окончания войны мне еще целый год пришлось прослужить в армии — на территории Польши, Австрии, Чехословакии, Венгрии, и уже только там в июне 1946 года меня демобилизовали… Да, в Ленинграде меня никто не ждал. Как я уже сказал, все мои родные погибли в блокаду. Но возвращался я все равно со светлым чувством, потому что, как бы то ни было, я ехал домой и моя мирная жизнь еще только начиналась.
В сентябре того же года я вернулся в ЛЭТИ — на второй курс. После его окончания пришел на ЛОМО, начинал инженером-конструктором. Нынче я, без преувеличения, — старейший сотрудник предприятия.
А вот мечта сразу же после войны жениться не осуществилась. Я ведь еще до войны в Ленинграде был влюблен в одну девушку, но не смел признаться ей в любви. Мы с ней переписывались всю войну, а в 1944 году, когда мне дали отпуск, я поехал к ней в Красноярск, куда она была эвакуирована вместе с медицинским институтом. Вот там‑то и понял, что у меня нет никаких шансов на ответные чувства, и через некоторое время моя любовь испарилась.
— Где вы предполагаете встретить нынешний День Победы?
— В санатории под Сестрорецком. Увы, ни одного из моих однополчан уже нет в живых. А ведь когда‑то, несколько десятилетий назад, мы достаточно часто встречались. В Севастополе, в Волгограде, в Москве, бывали друг у друга в гостях…
Теперь я из всего нашего полка «катюш» последний остался. Но, признаться, недостатка внимания к себе не испытываю. В преддверии моего столетия не меньше десятка журналистов попросили меня поделиться рецептом долголетия. Я обычно отвечаю, что у него две составляющие: работа и чувство юмора. Самое главное: я работаю и, надеюсь, приношу пользу людям.
Комментарии