Прошлое как перспектива. Историк — об истоках консерватизма
Какие ассоциации обычно возникают при словах «консерватизм», «консерватор» Закостенелость, рутина и даже косность. Не зря отношение к консерватизму долгое время было не так чтобы очень одобрительным. Ведь именно его считали виновником, тормозящим прогресс и развитие, и не случайно антиподом консервативных взглядов считались передовые. Однако нынче, когда традиционные ценности стали подвергаться сомнению, консерватизм переживает едва ли не ренессанс. Его воспринимают как здоровое начало, противостоящее безоглядным экспериментам и безумному новаторству. Наш сегодняшний собеседник доктор исторических наук профессор Института истории СПбГУ Александр КОТОВ, повествуя об истоках консерватизма, обращает внимание на многозначность этого термина.
На карикатуре 1792 года консервативные англичане противопоставляют свою свободу, основанную на ценностях религии, нравственности, законопослушности, французской, сопряженной с революционным насилием, атеизмом, несправедливостью. «Которая лучше?»
— Александр Эдуардович, давайте для начала все-таки определимся с понятием, о котором идет речь.
— Консерватизм — психологическая черта, в той или иной степени свойственная большинству людей. И нежелание что-то менять в своей жизни может вполне сочетаться с любыми политическими взглядами.
А вот консерватизм как политическая идеология нечто совсем иное. Это вовсе не дорога назад, как многим кажется. Славянофилы XIX века вовсе не призывали вернуться в Московскую Русь: они призывали продолжить тот путь, по которому она шла, — путь национальной самобытности и широкого земского самоуправления. А большинство адептов распространенного в современной России советского консерватизма едва ли в самом деле хотят вернуться во времена сталинских репрессий или брежневского застоя…
Вообще идеология консерватизма появилась в Европе в ответ на ужасы Французской революции. Ее основателем принято считать Эдмунда Берка, который призывал хранить и беречь не все подряд, но те основы, на которых держится общество: религию, семью, уважение к старшим, социальную и духовную иерархию. То есть те самые «скрепы», над которыми сейчас нередко высокомерно посмеиваются «просвещенные» блогеры.
Причем, чтобы сохранять основы, часто приходится прибегать к реформам, так что консерватизм вовсе не отрицает перемен. Главное, чтобы они носили созидательный, а не разрушительный характер.
Однако проблема такого подхода в том, что сущность «основ» каждый видит по-своему. И консерватизм сразу же после своего появления распался (как, впрочем, и другие «большие идеологии» — либерализм и социализм) на множество направлений, зачастую принципиально враждебных друг другу. Поэтому я обычно говорю о консерватизме как о целом комплексе идеологий, объединенных идеей преемственности… Впрочем, и с преемственностью все непросто.
Так, почти одновременно с английским либерально-реформаторским консерватизмом Берка появился более радикальный «континентальный» консерватизм Жозефа де Местра. Берк осуждал любые революции, а де Местр считал их частью Божественного Промысла, призванного очистить монархию и церковь от их грехов и возродить в новом, более могущественном виде. Тогда же формировался консерватизм немецкий, пытавшийся укрепить абсолютную монархию романтическими образами: средневековым рыцарством, народными обычаями…
— И все-таки у этих консервативных направлений были общие базовые принципы?
— Разумеется. Первый — отрицание равенства всех людей. Консерваторы считали, что люди различны, неодинаковы от природы. Что бы ни говорили на этот счет научные концепции, они весьма переменчивы, из-за чего нельзя строить общество на основе неких выдуманных умозрительных схем.
Отсюда следует второй базовый принцип консерватизма — противопоставление революционному утопизму «естественного» эволюционного развития, опора на реально функционирующие и проверенные временем социальные институты.
И, наконец, третий принцип — отрицание демократии. Де Местр говорил, что конь может споткнуться, имея даже четыре ноги, а значит, стадо в тысячу коней споткнется в тысячу раз чаще.
Однако чуть позже другой французский консерватор, Алексис де Токвиль, побывал в Америке и, описав европейцам существующие в ней порядки, признал, что демократия все-таки работает — но только там, где опирается на старинные традиции сословного представительства, то есть демократические механизмы тоже могут стать частью консервативной модели. И сейчас на Западе консерваторами и даже «ультраправыми» называют носителей идей классического либерализма.
— Итак, в Европе отправной точкой консерватизма стала Французская революция. А в России?
— Зарождение русского консерватизма часто связывают с общественной реакцией на петровские реформы: просветители XVIII века много размышляли о вреде бездумного заимствования западных обычаев и достоинствах родной старины, которые противопоставляли развращенным «современным» нравам.
Однако оформление русского консерватизма в самостоятельное общественное направление все же относится к началу XIX века. Оно стало реакцией, с одной стороны, на либеральное прожектерство молодого окружения Александра I, с другой — на угрозу иноземного нашествия.
У истоков стояли адмирал и писатель Александр Шишков и историк Николай Карамзин. Причем последний в молодости придерживался либерально-просветительских взглядов, которые переменил под влиянием как Французской революции, так и занятий русской историей. И поэтому он резко выступил против проекта реформ Сперанского, стремившегося сделать первые шаги к конституционной монархии и дать избирательные права среднему сословию. Это, по мнению Карамзина, грозило подорвать основы самодержавия (его историк называл «палладиумом России») и позиции дворянства, бывшего главным носителем русского просвещения. В свою очередь Шишков прославился своей борьбой с «франкобесием» и иностранными заимствованиями в русском языке.
— Идеологию русского консерватизма часто отождествляют с «уваровской триадой» времен Николая I — «православие, самодержавие, народность».
— Современные исследователи показали, что она отражала настроения только части окружения императора, ее не разделяли наиболее консервативные деятели, и после отставки Уварова, бывшего министром народного просвещения, триада уже не играла особенной роли. Более того, третий ее компонент, «народность», сравнительно с прежним сословно-аристократическим характером государства, был новаторским, подчеркивавшим общенародный (а не только дворянский) характер российской власти…
Во время Великих реформ Александра II консерватизм в значительной степени оформился как ответ на произведенную «революцию сверху». Ведь тогда достаточно влиятельной была «аристократическая партия», выступавшая за то, чтобы при освобождении крестьян помещики сохранили земли и все привилегии. Эта «партия» не была ни крепостнической, ни ретроградной: она готова была принять в свои ряды крупных «эффективных собственников», даже выступала за конституцию и какое-то подобие парламента.
В отличие от нее сторонники реформ, что может показаться кому-то парадоксальным, были против конституции, поскольку, на их взгляд, она могла стать орудием пересмотра в пользу дворянства уже произведенных изменений. Так считал и сам Александр II, так думали славянофильские деятели из «милютинского кружка» — прежде всего Юрий Самарин и князь Владимир Черкасский. К тому же многие были уверены, что подлинно освободительные реформы могло провести только неограниченное самодержавие.
Главной же ошибкой «аристократической партии» стало сочувствие польскому дворянству. После того как оно поддержало мятеж 1863 года, направленный против власти Российской империи, правительство начало изымать у него земли в пользу местного крестьянства. А поскольку на стороне мятежников были еще и русские революционеры (Александр Герцен), и наши западные «партнеры» (Англия и Франция), власть окончательно отвернулась от «аристократической партии».
Именно тогда поэт-консерватор Федор Тютчев впервые употребил слово «русофобия» — как характеристику отношения к России ее внешних и внутренних врагов. Угроза новой европейской войны вызвала патриотический подъем, охвативший значительную часть общества. И на первый план выдвинулся национальный консерватизм, апеллировавший к сохранению не сословных, а национальных традиций. Но он тоже был разным.
Для славянофилов русская национальность была синонимом православной духовности, которая во многом не совпадала с официальным православием. Наоборот, публицист Михаил Катков считал русским любого человека, говорящего по-русски и лояльного российской власти. Россия, по его мнению, должна была стать государством-нацией европейского типа: с сильной центральной властью, развитой промышленностью и европейской культурой.
Консерваторов-националистов критиковали церковные консерваторы, такие как Тертий Филиппов и Константин Леонтьев. Последний вообще был уникальной фигурой для моралистической в целом русской культуры: эстет-романтик, он активно обличал любые проявления равенства, считая, что последнее сделает людей одинаковыми, лишит их индивидуальности и возможности развиваться, преодолевая душеполезные трудности. Но и национальную самобытность России он тоже ценил, считая, что будущее нашей страны на Востоке, а не на Западе.
Леонтьев усматривал в деятельности славянофилов и Каткова либеральные европейские черты и во многом был прав. Дело в том, что Катков активно «лоббировал» преобразования в образовании, которые в учебниках принято называть «контрреформами», однако на деле они следовали лучшим в то время немецким образовательным моделям. Они включали в себя латынь и древнегреческий в школах, государственные экзамены в университетах, введение в образование коммерческого элемента.
— Какие исторические деятели России и мира были образцами для отечественных консерваторов?
— Очень важный вопрос! Сейчас образ «несправедливо оклеветанного» Ивана Грозного — один из символов российского антизападного патриотизма. Между тем первые шаги к реабилитации этого государя были сделаны либерально-западнической «государственной школой» российской историографии, видевшей в нем предтечу Петра. Именно эта концепция легла в основу сталинского культа Грозного.
Славянофилы же, наоборот, и Ивана Грозного, и Петра Великого всегда порицали — за насилие над русским земским началом и национальными традициями.
Правда, с Петром дело обстояло чуть сложнее. Славянофилы его не любили, но многие близкие к ним авторы — историк Михаил Погодин, киевский публицист Михаил Юзефович — считали, что петровские реформы коснулись лишь внешней стороны русской жизни и, укрепив военную силу государства, не затронули душу народа.
Они полагали, что настоящее разрушение национальной идентичности началось при «аракчеевском гуманисте» Александре I, которого консерваторы второй половины XIX века (вслед за декабристами) упрекали в пренебрежении русскими интересами, сочувствии продворянской «немецкой партии» и стремлении возродить Польшу.
Но само по себе антизападничество тоже не было непременной чертой русского консерватизма XIX века. Славянофил Юрий Самарин называл себя «последним настоящим немцем»; Алексей Хомяков и Михаил Катков были известными англоманами. Критиковали консерваторы, скорее, европейскую современность — за отход от средневековых «рыцарских» традиций и христианских ценностей. Пожалуй, единственным последовательным «восточником» из консерваторов того периода был князь Эспер Ухтомский — кстати, редактор «Санкт-Петербургских ведомостей».
— Насколько я понимаю, позиции консерваторов стали особенно укрепляться в России после убийства народовольцами Александра II?
— Даже раньше — после первого покушения на него, случившегося 4 апреля 1866 года у Летнего сада. А в последней четверти XIX века русское общество оказалось в ситуации, во многом схожей с той, что сложилась в России начала нынешнего века: либеральные реформы, перевернувшие весь прежний жизненный уклад, в определенной мере зашли в тупик. По крайней мере не оправдали тех ожиданий, на которые общество рассчитывало.
Разочарование в реформах Александра II приводило к сомнению в необходимости перемен как таковых. В них перестали видеть единственное спасительное средство для решения внутриполитических проблем.
Новое правительство, пришедшее к власти после «первомартовской катастрофы» 1881 года (гибели Царя-освободителя от рук террористов-народовольцев), провозгласило курс на укрепление государственности. В благонамеренной части общества его приняли с одобрением, а со стороны растерянных и дезорганизованных либералов он не вызвал серьезного сопротивления.
Правление Александра III стало временем кажущегося политического торжества русского консерватизма. Усилился государственный контроль над прессой, земствами, судами и университетами…
— Разве это не откровенная реакция и борьба против гражданских свобод?
— Что ж, из песни слова не выкинешь… На мой взгляд, кризисное время требовало жестких решений. Разумеется, к ним вся политика не сводилась. В начальном образовании преобладали церковно-приходские школы, в среднем внедряли пропагандируемые Катковым классические гимназии.
Государство защищало традиционную крестьянскую общину и интересы дворянства. В экономике торжествовал протекционизм, а во внешней политике — приоритет национальных интересов. И это оказалось на удивление прогрессивным: развивалась промышленность, умножались капиталы буржуазии, рос рабочий класс.
Даже пресловутая «русификация окраин» на практике заключалась в том, что в прибалтийских губерниях, где сохранялись пережитки феодального германского права, были введены куда более прогрессивные общеимперские законы. А национальные интересы привели Россию к разрыву с консервативно-монархической Германией и союзу с республиканской Францией.
Однако это политическое торжество консерватизма во многом его и погубило: слившись с государственной бюрократией, он утратил свою самостоятельность и моральный авторитет. Ведь до этого в 1860-х, 1870-х и даже в первой половине 1880-х годов интеллектуальные вожди русского консерватизма сохраняли определенную независимость от власти. Иван Аксаков и Михаил Катков громко критиковали министров, к их критике прислушивались самодержцы, и не случайно редакцию катковских «Московских ведомостей» часто уподобляли отдельному министерству — такого влияния на ход государственных дел она достигла.
Однако в конце 1880-х из крупных представителей этого поколения остались только пользовавшийся дурной репутацией князь Владимир Мещерский и уже терявший свое влияние обер-прокурор Синода Константин Победоносцев. Это был умный, образованный и честный человек, блестяще умевший раскритиковать любую политическую программу. Но своей собственной он предложить не умел — отчасти потому, что был неспособен, отчасти в силу того, что считал: дело в людях, а не в учреждениях. А люди его подводили очень часто. Но главное: Победоносцев сам был убежден в неизбежном поражении своего дела. Не случайно Константин Леонтьев называл его «старой безвоздушной гробницей».
— Сегодня, спустя больше века, можно сказать, в чем консерваторы позапрошлого века были правы, прозорливы, а в чем заблуждались?
— В целом они были, скорее, правы в своем неприятии революции и радикализма. Даже в борьбе с нарождавшимся украинским национализмом, который Катков называл «призраком, который станет вампиром будущих поколений».
Говорить о том, в чем оказались правы их тогдашние оппоненты, сложнее, поскольку многие из них сейчас тоже оказались бы в рядах консерваторов. Скажем, философ Владимир Соловьев критиковал консерваторов и националистов с позиций христианского универсализма: он считал европейскую культуру универсальной и видел будущее России в принятии европейских христианских ценностей, объединении с христианской Европой. Боюсь, в современной Европе его прогнали бы из университета и запретили печататься гораздо раньше, чем это произошло в «отсталой» царской России.
Если же иметь в виду таких оппонентов консерваторов, как тогдашние революционеры-народовольцы, то рассуждения об их правоте, на мой взгляд, сегодня вполне подпадают под определение «оправдание терроризма», даже несмотря на то что речь о далеком прошлом. Представители русской радикальной и либеральной интеллигенции не пожелали слушать предупреждения не только со стороны консерваторов, но и со стороны своих же коллег — авторов сборника «Вехи». При этом либералы, конечно же, требовали вещей в основном вполне разумных, но для огромной крестьянской страны явно преждевременных.
— Какие консервативные идеи вам кажутся актуальными ныне, в эпоху информационного общества и глобализации?
— Понимаете, в отличие от философов и политологов историк все-таки может профессионально судить только о том, что было, а не о том, что должно быть.
Но главное в том, что консерватизмов много, и без соответствующего прилагательного само это слово не имеет практически никакого смысла. Поэтому, кстати, невозможен и тот «консервативный интернационал», которым нас пугают некоторые современные политологи. Еще Константин Леонтьев когда-то заметил, что либеральный прогрессизм везде одинаков, и только «охранение» всегда различно.
Да и вряд ли в наш век «конца идеологий» возможно создать какую-то единую консервативную доктрину. Консерватизм имеет перспективу, скорее, как «стиль мышления» (термин немецкого философа Карла Манхейма), направленный на защиту, с одной стороны, прежних достижений человечества, с другой — самой возможности его дальнейшего развития.
Дело в том, что технический прогресс не всегда соотносится с социальным, и еще в XX веке философы заговорили о «новом варварстве» и «новом средневековье». Сейчас много говорят о «глобальной деревне». Интернет на самом деле не принес нам никакой новой свободы: социальные сети и новостные агрегаторы славятся своей способностью создавать информационные пузыри, когда каждый читает и смотрит только то, что ему приносят сетевые алгоритмы.
Современная глобальная культура, в сущности, архаизирует человечество, чтобы освободить место для рационально устроенного общества-муравейника, в котором будут стерты все различия между людьми — культурные, национальные, гендерные — и, как следствие, исчезнет потребность в конкуренции и развитии.
Консерватизм, именно в силу разнообразия защищаемых им ценностей, может противопоставить этой унификации подлинное разнообразие культур и институтов. Тем более, как мы знаем из истории, действительно новое часто создается именно под консервативными лозунгами.
Так, творцы эпохи Возрождения думали, что возрождают античность, а на деле создавали совершенно новую культуру; Мартин Лютер возвращал церковь к «истокам», а в реальности творил Реформацию; московские государи боролись за наследие Мономаха и при этом строили новую Россию. Но в основе всего этого подлинного творчества неизменно лежала идея преемственности, учета уроков прошлого. И если говорить о современном русском консерватизме, то именно восстановление этой преемственности и могло бы стать его главной задачей.
ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
«Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. А те люди, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
Александр Пушкин, поэт
* * *
«Стоит нам только быть русскими — вот мы и консерваторы».
Константин Аксаков, писатель
* * *
«Консервативные люди оттого делают так мало зла, что робки и не уверены в себе; делают же зло не консервативные, а злые».
Антон Чехов, писатель
* * *
«Вот проба истинного консерватизма: почувствует ли он, где и в какой мере погасло жизненное действие хранимого начала и где мертвые остатки обращаются во вред ему, удерживая его в ложном и опасном положении? Узнает ли он то же начало в новой принятой им форме, в новом положении, в новом образе действия?»
Михаил Катков, публицист
* * *
«Обыкновенно думают, что самые обычные консерваторы — это старики, а новаторы — это молодые люди. Это не совсем справедливо. Самые обычные консерваторы — это молодые люди. Молодые люди, которым хочется жить, но которые не думают и не имеют времени подумать о том, как надо жить, и которые поэтому избирают себе за образец ту жизнь, которая была».
Лев Толстой, писатель
* * *
«Говорят: наше общество не консервативно. Правда, самый исторический ход вещей (с Петра) сделал его не консервативным. А главное: оно не видит, что сохранять. Все у него отнято, до самой законной инициативы. Все права русского человека — отрицательные. Дайте ему что положительного и увидите, что он будет тоже консервативен. Ведь было бы что охранять. Не консервативен он потому, что нечего охранять».
Федор Достоевский, писатель
* * *
«Консерватизм поддерживает связь времен, не допускает окончательного разрыва в этой связи, соединяет будущее с прошлым. Революционизм поверхностен, оторван от онтологических основ, от ядра жизни. Эта печать поверхностности лежит на всех революционных идеологиях. Консерватизм же имеет духовную глубину, он обращен к древним истокам жизни, он связывает себя с корнями.
Смысл консерватизма не в том, чтобы замедлить движение вперед и вверх, но чтобы предотвратить скатывание назад и вниз, в хаос и тьму первобытного общества».
Николай Бердяев, философ
Лучшие очерки собраны в книгах «Наследие. Избранное» том I и том II. Они продаются в книжных магазинах Петербурга, в редакции на ул. Марата, 25 и в нашем интернет-магазине.
Еще больше интересных очерков читайте на нашем канале в «Яндекс.Дзен».
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 3 (7086) от 12.01.2022 под заголовком «Прошлое как перспектива».
Комментарии