Сама жизнь была героизмом
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Блокада Ленинграда - величайшая страница нашей истории. Непокоренный город дал высочайшие примеры мужества, несгибаемой воли, трудового и боевого подвига. Но есть и другая страница, заслуживающая не меньшего внимания, о которой говорят значительно реже, - блокадная повседневность. Именно она становится объектом изучения все большего числа исследователей. Занимается этой темой и наш собеседник – доктор исторических наук, профессор СПбГУ Владимир Пянкевич.
По его словам, есть еще огромное число источников, с которыми никогда не работали ученые. Речь о блокадных дневниках и письмах, многие годы хранившихся в семейных архивах. Сегодня они наконец-то становятся достоянием широкой публики.
- Владимир Леонидович, вы говорите о дневниках и письмах, однако историческая наука, как правило, ставит такие источники на второй план - как наименее достоверные, отдавая пальму первенства официальным документам.
- Дневники и воспоминания - тоже документы, да еще какие! Их ныне активно издают. Совершенно замечательные сборники опубликовали сотрудники Института истории РАН Александр Рупасов и Александр Чистиков. Сотрудники Пушкинского Дома издали несколько книг, посвященных блокаде, в том числе великолепно прокомментированный ежегодник рукописного отдела.
Занимаются публикацией свидетельств о ленинградской осаде общественные организации блокадников, причем не только в Петербурге. Родственники и потомки тех, кто оказался в кольце.
Дневник - это часто исповедь, монолог, который позволяет человеку выговориться, снять страшное нервно-психологическое напряжение, найти выход из ситуации, которая казалась неразрешимой. Ведение дневника было терапией, помогало преодолевать состояние одиночества, даже бороться с голодом. Дневник мог быть «единственным другом и утешителем», средством сохранить память о себе.
Очень многие начали вести дневники именно во время блокады, понимая, что происходят исторические события, надеясь, что их записи будут полезны для будущего исследователя, романиста, помогут собственным детям понять своих родителей.
«В свободное время пишу дневник, который веду с самого начала войны, - записала будущий литературовед Елена Скрябина. - Все дневниковые записи - это разрозненные листы, а то и клочки бумаги. Кто знает, может быть, когда-нибудь их можно будет опубликовать как документ одного из важнейших периодов истории».
Многие дневники обрываются смертью автора. Понимание этого давало людям свободу. Да, писать дневники было опасно: они могли попасть в руки бдительных «органов». И если ты слишком откровенничал в своих записях, то мог получить обвинение в «контрреволюционной агитации и пропаганде». И такие случаи известны. Тем не менее горожане все-таки дневники вели, и порой очень честные.
С письмами проще: люди знали, что их читает цензура, и не писали лишнего. А если сообщали что-то такое, что хотели утаить от цензуры, то шли на ухищрения. А вот в письмах, переданных с оказией, они могли быть гораздо откровеннее.
Что касается воспоминаний: да, те менее ценны, чем дневники, хотя бы потому, что на них накладывается информация другого характера: что было прочитано, услышано или увидено в кино. Но не придавать им значения тоже нельзя.
Что до официальных документов, то и они создавались людьми, и в них желаемое могло выдаваться за действительное. На мой взгляд, первостепенная роль сегодня принадлежит именно исследователю, который, стараясь реконструировать прошлое, опирается на различные источники и пытается найти в них ответы на те вопросы, которые волнуют общество. Однако не руководствуется при этом соображениями конъюнктуры. Вот когда все собрано вместе, перекрестно проверено, только тогда можно говорить о создании приблизительного реконструированного образа ушедшей реальности.
- Какой же она была?
- Сама жизнь в тех экстремальных условиях была героизмом. А что такое вообще героизм? Ленинградцы сами об этом нередко писали в блокадных записках, порой с иронией называя свою жизнь «героизмом поневоле». Конечно, это было присуще, как правило, критически мыслящим людям.
Но в то же время разве не героизм - поведение матерей, спасавших собственных детей? Большинство детей, выживших во время блокады, говорят о своем тогдашнем втором рождении. Причем вторым, как и первым своим рождением, они были обязаны матерям. Многие горожане вели себя исключительно достойно, продолжая трудиться, пока были силы и не отказывал организм.
Ленинградцы оказались тогда в абсолютно запредельной ситуации, когда не было середины. А люди всегда разные и, естественно, ведут себя по-разному. Кто-то проявляет самопожертвование, честно делает свою работу, а кто-то ворует, наживается за счет другого. Горожане клянут спекулянтов, а с другой стороны, как без них выжить? Альтернатива - смерть. Об этом можно найти в записях и Ольги Берггольц, и Дмитрия Лихачева.
«Уезжают многие, - записывает 20 февраля 1942 года в дневнике писательница и переводчица Софья Островская. - Эвакуация - тоже прибежище спекулянтов: за вывоз на машине - 3000 р. с головы, на самолете - 6000 р. Зарабатывают гробовщики, зарабатывают шакалы. Спекулянты и блатмейстеры представляются мне не иначе, как трупными мухами. Какая мерзость!»...
«Самым больным был вопрос отъезда, - читаем в дневнике врача Елены Глинской (она заведовала хирургическим отделением инфекционной больницы Фрунзенского района, что в Лазаретном переулке) за 23 марта 1942 года. - Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: «Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне». Следом другие говорили: «Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами». Эти противоречия буквально раздирали сердце на части».
Елена Глинская осталась. 21 июня 1942-го она записала: «Удивительные люди эти ленинградцы. Многие имеют возможность уехать - так не хотят, плохо живут, голодают, а не хотят бросать город. Вот и у меня такое же чувство, боюсь за малышей. Фронт есть фронт, а ехать не могу - не оторваться от такого замученного и такого любимого города, кажется, готова работать еще больше, еще лучше, чтоб Ленинград вышел из полосы страданий, чтоб дети ленинградские, кстати их еще очень много, тысяч 150, бегали не боясь снарядов. Такое чувство не только у меня, абсолютно у всех ленинградцев. Не жаль ничего и здоровья также за счастье нашего города и наших детей».
- Подобные противоречивые чувства, наверное, были у многих жителей блокадного Ленинграда...
- Да, и они говорят о том, что даже в подобных жутких условиях выбор все-таки был. При всей его видимой ограниченности. Вот лишь несколько самых характерных ситуаций. К примеру, та, что была еще до начала блокады: запасать или не запасать продукты? Вспомним, что произошло в городе в первый же день войны: многие горожане бросились в магазины и сберкассы. Как отреагировали многие мужчины? Вот, мол, бабский переполох, паника... На самом деле женщины проявили гораздо большую дальновидность. Особенно те, у кого были дети.
Предусмотрительнее оказались люди крестьянского происхождения. Они не привыкли зимовать без заготовок. У многих, приехавших в Ленинград из деревни, был еще и опыт голодных лет начала 1930-х годов, связанных с началом коллективизации. Чувствовали опасность остаться без продуктов и те, кто имел опыт Гражданской войны, когда в Петрограде был голод.
«Хлеба первое время по карточкам выдавали много. Мы его не съедали весь, так как дети ели хлеба совсем мало... Поэтому мы сушили хлеб на подоконниках на солнце. К осени у нас оказалась большая наволочка черных сухарей... Помню, что у нас был кофе, было очень немного печенья. Как я вспоминал потом эти недели, когда мы делали свои запасы! Зимой, лежа в постели и мучимый страшным внутренним раздражением, я до головной боли думал все одно и то же: ведь вот, на полках магазинов еще были рыбные консервы - почему я не купил их!» - вспоминал академик Дмитрий Лихачев.
Молодые горожане были нередко излишне оптимистичны, даже беспечны. Те, кто вырос в 1930-е годы, настолько верили в скорую победу над врагом, что даже сама мысль о том, что надо делать запасы, а война может продлиться долго, казалась им нелепой. Это результат атмосферы, которая была в стране, пропагандистских представлений о будущей войне.
Не делали запасов, потому что были уверены - государство позаботится, не оставит в беде. А еще потому, что считали подобное поведение признанием своего унижения перед врагом. Большинство горожан не хотели бояться и унижать себя страхом.
«Кстати, о наших «запасах», - записала в начале декабря 1941 года в своем дневнике старшеклассница Галя Зимницкая. - Если не считать наволочку сухарей из всевозможных недоеденных кусочков белого и черного хлеба, которые Сашета (бабушка. - Ред.) не выбрасывала, а подсушивала над плитой (не из-за экономии, а по убеждению, что хлеб грешно выбрасывать), ничего у нас не было. Но и эти сухари уже давно съедены».
Не забудем, что запасать продукты могло быть еще и опасно - грозило обвинение в паникерстве и неверии в победу Красной армии со всеми вытекающими отсюда последствиями...
Уже в не столь давнее время в результате опросов жителей блокадного Ленинграда, которые проводились по инициативе историка битвы за Ленинград Михаила Ивановича Фролова, выяснилось, что лишь немногим более 7% опрошенных блокадников к началу осады имели запасы продуктов. А что происходило потом? В тех семьях, где не было запасов, мужчины умирали в первую очередь - просто в силу своих физиологических особенностей.
Высоконравственным, аскетичным и трагически непрактичным в условиях войны и блокады оказался художник Павел Николаевич Филонов. В первый день войны младшая сестра позвонила ему и просила сделать какие-нибудь запасы. Он с возмущением сказал: «Если такие люди, как вы и мы, будут делать запасы - это будет преступление».
Другая ситуация выбора, о которой уже говорилось выше: уезжать или не уезжать в эвакуацию? Власть призывала уехать, в начале войны организовала даже массовую эвакуацию детей (без родителей), в том числе в южные районы Ленинградской области. Как оказалось - навстречу наступающим немецким войскам. А потом детей, часто сами родители, спешно возвращали обратно в Ленинград. Многие пострадали, кто-то погиб еще до начала блокады.
Конечно, это очень сильно отразилось на сознании матерей. Почему четыреста тысяч детей остались в блокадном кольце? Да потому что, когда потом матерям снова предлагали эвакуировать детей, они говорили: «Нет, мы теперь уже никуда не поедем». Многие насмотрелись на толпы беженцев, наводнивших Ленинград в июле-августе 1941 года, и были уверены: ничего нет хуже, чем оказаться беженцами...
- Недаром ведь говорят: дома и стены помогают. Да и куда эвакуироваться, когда на руках - двое, трое детей?..
- Разумеется! А моральный выбор? Особенно в семье. Для кого-то блокада вдруг ясно обозначила фальшь отношений, которые человек не решался разорвать, а для кого-то, напротив, подтвердила готовность перенести все испытания судьбы и даже умереть вместе.
«Еда стала делом интимным и жестоким», - писала литературовед Лидия Гинзбург. Неспособность преодолеть ожесточенность и озлобление из-за катастрофической нехватки пищи разделяла мужа и жену, братьев и сестер, родителей и детей. Прежде служившее средством поддержания родственных и дружеских отношений застолье теперь стало почти невозможным.
«Сегодня у нас страшное горе - у меня украли хлебные карточки, - записала 12 января 1941 года в дневнике 15-летняя Галина Шабунина. - Большее несчастье трудно придумать в теперешнее время! Теперь у нас совсем не будет хлеба, неизвестно до каких пор!.. А до конца месяца еще далеко. Теперь одна надежда на папу, только он нас и поддерживает». А 25 января она пишет еще более горькие строки: «Вот уже почти две недели, как мы не имеем хлебных карточек! Вот когда мы узнали поближе наших родных! Никто не помог!..».
Но та же блокада нередко сплачивала семьи, возникали даже коммуны. Педагог Ольга Синакевич записала в дневнике наблюдение мужа, сделанное в декабре 1941 года: «До войны мы все жили как то вразброд, суетливо, почти не общаясь между собой ...и не было в нашем дне таких моментов, когда бы мы всей семьей сходились вместе, как вот сейчас ...Прежде я не чувствовал своей семьи, семейного уюта, а сейчас нас осталось немного, но зато мы живем сплоченно и дружно, настоящей тесной семьей».
Человек, остававшийся без родственной, дружеской поддержки и дополнительных источников питания, не имел шансов выжить и, как правило, погибал. Бессемейные умирали раньше еще и потому, что человеку, остававшемуся в одиночестве, не для кого было жить и не о ком было заботиться.
А еще удивительным образом блокада сделала атмосферу в городе гораздо более свободной, чем это было до войны. «Такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам», - это Ольга Берггольц. И она рвется из безопасной Москвы в осажденный еще Ленинград. Блокадное время также стало порой большей искренности и свободы - не было ничего страшнее смертельной опасности осадного существования.
- В блокаду был не только физический, но и информационный голод...
- «Люди жили слухами» - это цитата из воспоминаний Дмитрия Лихачева. Те же слова произносит Мария Коноплева, сотрудник Эрмитажа. Когда я впервые читал в отделе рукописей Публичной библиотеки ее записи блокадного времени, то с удивлением для себя встречал упоминание о слухах, и причем не один раз. Потом я понял, что для жителей блокадного Ленинграда в условиях острейшего, если хотите, информационного вакуума недостаток информации был равносилен нехватке хлеба. Неизвестность порождала метания между отчаянием и надеждой.
Сотрудник библиотеки Академии наук Берта Злочевская записала в дневнике 3 октября 1941 года: «Я нарочно записываю сюда то, чего нет и не может быть в газетах. Поэтому я беру и слухи. Они показывают, в какой атмосфере мы живем; карточки, и нормы, и правила обедов в столовых тоже интересны как отражение наших затруднений, а не потому, что мы теперь все постоянно голодны и только и думаем, как бы и где чего поесть».
Информационный голод был не менее мучителен и фатален, чем пищевой. И хотя радио работало, и газеты (в первую очередь «Ленинградская правда») выходили, но они лишь до некоторой степени заполняли информационный вакуум, поскольку имели в первую очередь совсем другую цель - поднимать дух горожан.
Нехватка или недостоверность официальных сообщений вынуждали полагаться на неформальные известия: разговоры в очередях, на толкучках, «сарафанное радио». Местом распространения слухов становилась квартира, трудовой коллектив, бомбоубежище, транспорт, многочисленные рынки, магазины, столовые, поликлиники, просто улица и, конечно, очереди... Не пугало даже то, что за распространение ложных слухов, согласно указу от 6 июля 1941 года, по приговору военного трибунала полагалось от двух до пяти лет тюремного заключения или еще более тяжкое наказание.
«Если мы, по сообщениям «Информбюро», вот уже много дней избиваем фашистов..., почему мы не только не отбросили врага, не погнали его, а отступаем и отступаем?! Это же непостижимо! - восклицал в октябре 1941 года в своем дневнике журналист Ксаверий Сельцер. - В народе уже имеет хождение слово «измена», «предательство». Всему есть предел; ведь и Кутузов отступал до некоторого предела-рубежа... Или - верить не хочется - наше командование во всем хочет повторить Кутузова и даже Москву отдать врагу?!.».
Слухов было огромное количество, в том числе самых фантастических. Если в начале войны слухи утешали («война далеко, и все будет спокойно»), то затем пугали: «немцы обязательно пустят газы», «через месяц Ленинград будет занят». Постоянно ходили слухи, что вот-вот будет взята Мга и начнется железнодорожное сообщение с Большой землей.
«Вчера вечером снова был разговор о Мгинской дороге, - записала уже упомянутая выше Берта Злочевская 22 октября 1941-го. - Оказывается, она действительно совершенно свободна, но оставляя ее, эти проклятые немцы сделали очень умную вещь: они увезли все рельсы километров на 100, сожгли шпалы и, кажется, разрушили насыпь. Если принять во внимание, что они стоят от дороги клм в 3 - 6 и что дорога все время находится под их обстрелом, становится понятным, что восстановление пути, если это и удастся, будет идти очень медленно и мы фактически остаемся по-прежнему отрезанными». В действительности ничего подобного не было...
Но больше всего слухов первой блокадной зимы - конечно же, о хлебе. Мол, в город вот-вот хлынет спасительное продовольствие. Очереди жили рассказами о горах продуктов, которые ждут ленинградцев на той же станции Мга, уже взятой нашими. Продукты описывались подробно: «горы мешков с мукой, ящиками масло, шоколаду полно».
Снова и снова возникали и с радостью передавались вполне традиционные слухи о спасителе, в роли которого выступал вождь. Охотно верили тому, что Сталин обещал после войны всем ленинградцам санаторный паек. Людям хотелось обрести надежду в крайне тяжелой ситуации...
- Для вас лично память о блокаде - это?..
- Не надо противопоставлять героизм и трагедию. В блокадном Ленинграде были и трагедия, и страдания, и подвиг...
На мой взгляд, сегодня говорить о блокаде следует через судьбы людей. Одно дело - официальный дискурс о войне, другое - семейный. Мой отец прошел войну в пехоте и практически никогда не вспоминал, не любил говорить о войне. Уверен, что родные многих других настоящих фронтовиков скажут сегодня то же самое: о войне они старались не рассуждать. Не зря говорят: глубокая река течет тихо, а мелкая - гремит. Гром фанфар - это важно. Но чтобы понять - надо думать об этом тихо.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 013 (6366) от 25.01.2019.
Комментарии