Вместе бояться не страшно
Психолог Виктор БОЧАРОВ. ФОТО из личного архива В. В. Бочарова
Эпидемия SARS-COV-2 впервые на нашей памяти создала ситуацию, когда у каждого вроде бы появилась возможность своим поведением повлиять на происходящее вокруг. По крайней мере обществу было заявлено, что, ограничив свое общение друг с другом, люди смогут остановить распространение инфекции.
Но именно необходимость принципиально изменить свое поведение для многих из нас оказалась серьезным испытанием.
«Сложилась по большому счету чрезвычайная социальная ситуация, которая в головах некоторых сограждан преломляется в экстремальную. В такую, с которой они уже не могут справиться привычным для себя способом», - утверждает наш сегодняшний собеседник. В Национальном медицинском исследовательском центре психологии и неврологии им. В. М. Бехтерева он возглавляет лабораторию клинической психологии и психодиагностики, а в Педиатрическом университете заведует кафедрой клинической психологии.
- Виктор Викторович, иногда складывается впечатление, что в последнее время на наши головы валится слишком много катастроф: техногенные аварии, природные катаклизмы, террористические акты. Льды вот в Арктике быстро тают...
- Думаю, дело в том, что каждое поколение более эмоционально переживает то, что происходит именно с ним, а не с его предками. Перечитайте «Доктора Живаго» - как гениально там описано движение общества, вызванное революциями и войной, когда ломались буквально все стереотипы поведения... Про 1930-е и 1940-е годы я вообще не говорю.
Словом, никакой уникальности в этом отношении, если задуматься, нет. Просто сейчас мы очень открыты для любой информации. Катастрофа случается на другом конце планеты, а мы о ней узнаем тотчас, как будто она произошла на соседней улице. У человека же есть такой механизм, как психологическая идентификация: мы так или иначе невольно идентифицируем себя с героями сюжетов, и у кого-то действительно может возникнуть ощущение, что мир вокруг состоит исключительно из катастроф.
- Какой опасный механизм...
- Почему же? Идентификация - важнейший механизм позиционирования себя в мире, и проявляться он может по-разному. Общепринятым стало представление, что поведение человека определяет не объективно существующая, а именно субъективно переживаемая им ситуация. Такая, какой она существует только для него.
Например, у Эрика Эриксона, автора теории «кризиса идентичности», этот механизм вообще назван важнейшим для становления личности: я во многом - то, к чему я себя причисляю с точки зрения профессии или социальной, возрастной, гендерной и прочих групп.
В середине прошлого века в Америке в рамках так называемого интеракционистского направления в социальной психологии был создан тест «Кто я?». В нем респонденту предлагалось дать короткие определения себя, и выяснилось, что большинство ответов людей - это перечисления тех самых социальных идентичностей: «житель такого-то города», «сотрудник такой-то фирмы», «отец семейства», и только в самом конце теста люди называли свои личностные качества.
А по Зигмунду Фрейду, механизм идентификации помогает человеку совладать с силой, с которой иными возможностями он справиться не может. Например, я вижу агрессора, явно меня превосходящего, и мне проще с ним идентифицироваться, чем враждовать. Так я могу развивать навыки сотрудничества с тем, что мне угрожает, и таким образом бороться со своим страхом. Я выстраиваю к нему своеобразный психологический мостик.
Этот механизм стал широко известен, когда был описан так называемый стокгольмский синдром, название которому дало событие, произошедшее в августе 1973 года: мужчина, освобожденный из тюрьмы, и его бывший сокамерник захватили банк и взяли в заложники четырех его сотрудников. После полицейской операции захватчики сдались, но бывшие заложники заявили, что боялись не захватчиков, которые ничего плохого им не сделали, а полиции.
По некоторым данным, они на свои деньги наняли адвокатов преступникам и одному из них удалось избежать наказания.
Психиатр Нильс Бейерут, который консультировал полицию во время этого инцидента, для объяснения поведения заложников и придумал термин «стокгольмский синдром».
- Получается, читая «страшилки» о других, люди легче переживают свои страхи?
- Здесь важно различать, с кем происходит самоидентификация: с жертвой или с агрессором? Идентификация с жертвами катастроф вряд ли способна ослабить внутреннее беспокойство, особенно когда уровень собственных переживаний человека превышает тревожность других. А идентификация с агрессором, как это было во время захвата заложников в Стокгольме, действительно способна ослабить твой собственный страх.
Если говорить о нынешней ситуации, когда человеку сложно удержаться в огромном потоке информации, именно механизм идентификации позволяет некоторым из нас формировать некие «защитные» иллюзии, но иногда они создают впечатление, что наша жизнь состоит из сплошных катастроф. Тут очень многое зависит как раз от информации.
Некоторое время назад американский ученый Брендан Найхан, профессор Дартмундского колледжа в США, анализировал причины возникновения «теории заговора» во время вспышки вируса Зика в Бразилии пять лет назад. Этот вирус может вызывать тяжелые неврологические нарушения, в том числе микроцефалию у новорожденных.
В исследовании, которое проходило уже после эпидемии, участвовали 1532 человека, и большинство опрошенных отвечали, что знают точно, что вирус передавался при укусе комара. При этом многие утверждали, что комары эти были не обычные, а генетически модифицированные, потому что против их личинок использовали некое химическое вещество.
Дело в том, что поначалу было широко распространено предположение, что в эпидемии неврологических нарушений виноват пестицид (кстати, американского производства), которым обрабатывали поля, и этот химикат даже был запрещен. Но позже, когда людям разъяснили, что это был вирус, распространявшийся инфицированными комарами, они все равно придерживались первой теории.
И Найхан сделал такой вывод: даже если первые убеждения, как выясняется, были ложными, именно они создали ощущение контроля над ситуацией. То есть, если нет фактической информации об источнике угрозы, человек старается ухватиться за самые простые объяснения. Так ему легче пережить беспорядочную и хаотичную реальность.
Но потом, когда ученые сообщают ему правдивую информацию, может сработать так называемый эффект запятнанной истины: сами утверждения о неточности прежних данных могут лишь усиливать скептицизм по отношению к новым знаниям.
Здесь можно попробовать провести параллель с нашей теперешней ситуацией чрезмерной неопределенности, когда приходится сосуществовать с угрозой непреодолимой силы и не до конца известной природы. Некоторые из нас воспринимают эти обстоятельства как экстремальные, когда рушатся привычные основы жизни. И самая первая информация, полученная в это время человеком, может либо дать ему своеобразную психологическую опору, либо позволить ему выплеснуть накопившееся недовольство кем-либо или чем-либо на некий «объект», обвинив его во всех бедах.
- Можно ли с чем-то сравнить происходящее? Конечно, на память приходит Чернобыль...
- Многие из нас эту аварию пережили и помнят все прекрасно. Что был выходной день, впереди - Первомай, а в Киеве должна была проходить велогонка мира (наш ответ «Тур де Франс»), которую не отменили, хотя реактор «рванул» совсем рядом...
Тогда была другая крайность - от людей все скрывали, что сейчас просто невозможно сделать.
- Власти старались не сеять панику?
- Дело в том, что страх посеять панику зачастую хуже самой паники. На мой взгляд, главным тогда было стремление представить миру случившееся таким образом, чтобы «выйти сухими из воды». Недаром же карта зараженных территорий стала известна только в разгар перестройки.
В этом смысле современное общество гораздо более открытое, что и хорошо (мы имеем максимальный доступ к информации, став «транспространственными»), и плохо (ее молниеносное распространение мешает людям помнить, что за информационными потоками стоят разные общественные группы с разными интересами).
К тому же последние десятилетия «цивилизованный мир» не очень-то обращал внимание на инфекционные заболевания, считая это в основном уделом слаборазвитых стран. Так что роль инфекционистов, а также вирусологов и генетиков теперь, видимо, возрастет.
- А психиатров? Надо ждать роста психических заболеваний?
- Пока не очень ясно. Определенно пандемия показывает, что, скорее всего, обществу придется существенным образом пересматривать привычные поведенческие схемы. Навряд ли вирус или страх им заразиться непосредственно приведет к росту самоубийств. Но есть так называемый социальный подход к явлению суицидальности (он связан прежде всего с именем французского социолога и философа Эмиля Дюркгейма).
Суть его в следующем. Если некий общественный кризис разрешается благополучно, количество суицидов уменьшается, а вот если последствия тяжелы, то увеличивается. Так что многое зависит от того, как мы все вместе будем преодолевать последствия того, что происходит.
Есть еще такое явление, как своеобразная «заразность» некоторых психических состояний: иным из нас, испытывающим сейчас страх, становится несколько легче, если его можно разделить с другими людьми. То есть, когда другим тоже страшно, мне уже легче. Наконец, страх, который разделяют большинство людей, не стыдно испытывать.
Кстати, если посмотреть статистику самоубийств в начале прошлого века, то в России показатель был одним из самых низких в мире. Многие наверняка видели в Иматре на берегу реки единственный в мире памятник, посвященный совершившим суицид. А почему он там? В этот город, бывший тогда частью Российской империи, чуть не со всей Европы приезжали те, кто решил покончить с собой: место красивое, романтика, да и скалы высокие... Но есть такой интересный факт: в Петербурге было принято решение не продавать билеты в Иматру только в одну сторону, и такой вроде бы простой мерой количество суицидов удалось снизить.
К сожалению, за ХХ век этот показатель во всем мире увеличился во много раз, а Россия даже оказалась в лидерах по его бурному росту. Этому есть много объяснений, но я склоняюсь к тому, что одной из самых важных причин явилось разрушение привычки жить некой общиной, которая вырабатывала схемы поведения, защищала людей и в каких-то ситуациях их контролировала.
Я еще помню, как мы жили одним питерским двором - все друг друга знали и дружили с соседями. Но когда подобная общность рушится и из непривычной ситуации каждому предлагается выбираться самостоятельно, кто-то неминуемо придет к ложному ощущению, что его жизнь потеряла смысл.
- Но разве время от времени переживать кризисные ситуации для человека не привычное дело?
- Верно. С ощущением некоего жизненного тупика рано или поздно сталкивается почти каждый из нас. Когда приходит понимание, что в своем мире пора что-то менять. Такие переживания вполне естественны, они своего рода - работа над ошибками.
В нашей жизни есть даже «обязательные», так называемые нормативные кризисы, через которые мы проходим. Например, те же возрастные. Человек развивается как юноша, но в какой-то момент ему необходимо повзрослеть. Если он по какой-то причине «застревает» в детстве, его жизнь приходит в выраженное противоречие с тем, что его окружает: сверстники его не принимают, он становится изгоем и постепенно сам перестает себя принимать. Вот вам - юношеский кризис.
Или - старение: переход из зрелого возраста в пожилой у всех происходит по-разному, но согласитесь, странно, когда старики бегают по барам или дискотекам...
- ...а старушки носят мини-юбки. Только вот в профессиональных областях требуются в основном молодые...
- Думаю, отчасти и по этой причине люди ищут способы уйти от старости. Раньше в тех же сообществах европейского типа пожилые сохраняли общую родовую память - жизненные обстоятельства существенно и быстро менялись: сегодня урожай, завтра голод, сегодня чума, завтра война. И именно старики сохраняли образцы поведения в тех или иных ситуациях, они были живой памятью поколений, которая была крайне важной для коллективного сознания.
Но современная ситуация такова, что «живая» память стала лишней - во-первых, мы живем сегодняшним днем, а во-вторых, у нас «все записано». И старики стали не нужны. Людей заставляют быть вечно молодыми. Отсюда и страх перед надвигающейся старостью.
- Но коронавирус-то как раз и напомнил нам, что прежде всего заботы требуют именно люди старшего поколения!
- Только какой именно? У нас срабатывает прагматичный подход: пожилые наиболее подвержены осложнениям, и если их уберечь от заражения, то больницы не будут перегружены, а эпидемия быстрее закончится. Согласитесь, если не лукавить, тут мы больше думаем все же не о стариках.
Конечно, есть более отдаленный психологический смысл: для общества, в котором пожилых обижают или относятся к ним не так, как следовало бы, появился удобный момент продемонстрировать свою «человечность». Но, простите, подлинного страха за своих стариков у большинства людей я не вижу. Вот мне звонит пациентка и жалуется: они вышли с престарелым отцом в магазин, хотя она очень боялась брать его с собой. Но не потому, что за его здоровье переживала, а опасалась, что именно его-то и оштрафуют за выход из дома.
- Стоит ли судить людей в нынешней экстремальной ситуации?
- Согласен. Мы можем лишь констатировать некую их дезориентацию в социальном пространстве современной жизни. Мотивы их поведения действительно многообразны.
Тут важно понимать, что феноменологически (то есть в ощущениях) человек может не различать кризисную и экстремальную ситуации. И там, и тут он способен чувствовать, что оказался в полном тупике. При очень высокой напряженности эмоций.
Но экстремальная жизненная ситуация развивается не по причине внутреннего ощущения, что ты «чужой для этого мира», а из-за неких внешних и, как человеку может показаться, непреодолимых обстоятельств. И причина их появления должна быть общей для всех: эпидемия, землетрясение, война или техногенная катастрофа.
При этом какая-то часть людей будут реагировать на происходящее психологическим шоком с тем же ощущением полного тупика, а для кого-то это будет просто трудной ситуацией, которую надо пережить. Ведь немало среди нас людей, которые постоянно ищут экстрима, прыгая, например, с парашютом или летая по нашим дорогам на мотоциклах. Но человек, который, наоборот, привык все просчитывать и избегать неопределенности, в настоящий момент может слишком сконцентрироваться на защитных мерах, которые надо соблюдать, и при этом упустить что-то важное в своем будущем - например, угрозу потерять работу.
Разные человеческие характеры - разные риски.
- Значит, общих для всех советов, как снизить «градус неопределенности», быть не может? Съесть, например, сыр, якобы повышающий уровень эндорфинов...
- Хороший сыр никому не повредит, но, с моей точки зрения, общие рекомендации, адресованные всем и никому, бесполезны.
Специалисты, изучающие групповую психологию, знают, что в процессе выработки общей схемы поведения есть фаза так называемого шторма. И она тем сильнее, чем менее жестким является лидер. В условиях неопределенности и в ограниченный промежуток времени (мы же боремся с пандемией) представить себе, что общество само выработает гармоничную позицию и разом изменит поведение, невозможно.
«Позиция» если и может появиться, то только «сверху»: задаются некие рамки, а люди к ним уже приспосабливаются. Конечно, менять стереотипы своего поведения сложно, и остается только надеяться, что каждый из нас сделает выбор, который не будет его разрушать.
Что же касается помощи, то она должна оказываться, как при любой серьезной проблеме со здоровьем, только индивидуально. Хотя у нас, в так называемом традиционном обществе, более принято делиться своими переживаниями с близкими и друзьями, нежели консультироваться с психологом или психотерапевтом, тем не менее: психологических служб в городе много и телефоны доверия в них работают круглосуточно.
Подготовила Ольга ОСТРОВСКАЯ
Комментарии