Когда трагедия и радость были рядом
Гость редакции — жительница блокадного Ленинграда Наталья ВЕТОШНИКОВА
Современному человеку это порой кажется совершенно непостижимым. Как ленинградцы смогли перенести все то, что выпало на их долю в блокаду, да еще с таким чувством собственного достоинства? Как пережитое стало для многих мощнейшей закалкой, позволившей позже преодолевать невзгоды и, сохраняя эту стойкость, счастливо прожить еще многие годы? Нашей собеседнице, мастеру спорта СССР, входившей в свое время в десятку сильнейших теннисисток страны, в сентябре прошлого года исполнился 101 год. Наталья Борисовна признается, что сегодня, оглядываясь назад, порой сама не может понять, как тогда вообще можно было выжить?
— А вы помните, о чем мечтали перед войной?
— Конечно, помню: выиграть взрослое первенство Союза по теннису. И именно эта мечта помогла мне пережить блокаду. Помню, как просыпалась утром и говорила себе: «От голода я не умру. Я должна выиграть первенство Союза».
Когда я училась в школе, у меня ведь были очень серьезные успехи в теннисе. В 1935 и 1936 годах мне удалось стать чемпионкой СССР среди девочек, затем, в 1937 и 1939 годах, — среди девушек…
И хотя тревожное чувство витало в воздухе, все равно объявление войны было очень неожиданным. Тем не менее поначалу настроение было довольно оптимистичным: мы победим, и это будет очень быстро. Месяц, два, ну максимум полгода. Об эвакуации в нашей семье не было и речи. Бабушке, которая жила с нами, было уже под 80 лет, и мы боялись, что ее просто не довезем. Но главное, повторю, у нас не было ощущения, что война может затянуться надолго.
К тому времени я перешла на третий курс Института иностранных языков, последний экзамен сдала 23 июня 1941‑го. Летом мы продолжали ходить в институт. Красили чердаки специальным огнезащитным составом, ездили копать окопы…
А потом я решила, что надо идти работать. Помог случай. В августе 1941‑го совершенно случайно встретила бывшую одноклассницу, которая после седьмого класса ушла из школы, окончила какое‑то торговое заведение и работала в «Гостином дворе». Разговорились. Слово за слово, она рассказала про артель «Ленмехпром», в которую нанимают работниц.
Эта артель — она находилась в отдельном здании внутри «Гостиного двора», близ пересечения Невской и Перинной линий, — шила зимнюю одежду, а когда началась война, полностью перешла на нужды фронта: делала полушубки, варежки, шапки. А еще открыла новый цех — по изготовлению индивидуальных перевязочных пакетов. Вот туда меня и взяли на работу.
— Особенных знаний и умений для этого не требовалось?
— Конечно, чисто механическая, монотонная работа. Но зато у меня была рабочая карточка!.. И самое главное: все понимали, что для фронта наша работа очень необходима…
Как сейчас помню: громадный стол с металлическим покрытием, с обеих сторон сидели по десять человек, перед каждым — огромная куча ваты. А в середине стола пачки марли, нарезанной на длинные полосы. Надо было взять марлю, завернуть в нее кусок ваты и сложить аккуратную «подушечку». И все это, разумеется, вручную! Заворачиваешь — и в корзинку. Поначалу мы даже соревновались, кто больше сделает за смену…
Артель была практически полностью женской. Трудились школьницы старших классов, такие же студентки, как я, были и пенсионерки. Помню, кажется, был один мужчина, которого взяли после ранения на фронте, но он недолго проработал. Трудились круглосуточно, в две смены — дневную и ночную. По 12 часов — с девяти утра до девяти вечера. Чередовали: одну неделю в дневную смену, другую — в ночную…
Наш цех помещался на третьем этаже, чердачном, а на втором были запасы ваты и марли. Однажды мне надо было туда спуститься, я шагнула на первую ступеньку, и вдруг меня как будто волной сдуло вниз. И — страшный грохот… Это было в сентябре 1941‑го, когда в «Гостиный двор» попала бомба. Мне чудом повезло, я не пострадала.
Помню, что в то время вся моя жизнь состояла из двух составляющих: работа и сон. Я очень уставала, приходила домой и едва ли не мгновенно засыпала как убитая. Утром меня с трудом будили, и я мчалась на работу.
Так что даже времени на общение с подругами не оставалось. А ведь у нас была очень дружная компания, еще со школьных времен. Когда началась война, она фактически распалась. Мальчишки ушли на фронт, а все девочки работали — как правило, в госпиталях, на разных работах, кто во что был горазд. Одни помогали медсестрам на операциях, другие просто санитарками…
Когда в декабре 1941‑го прекратилось трамвайное движение, мне пришлось ходить в артель пешком, а жила я на Большом проспекте Петроградской стороны, у Матвеевского сада. Там до начала 1930‑х годов стояла очень красивая церковь. Хорошо помню, как ее взорвали. Стены нашего дома дрожали, я тогда и помыслить не могла, что спустя десять лет они будут дрожать от взрывов чуть ли не каждый день…
Наш дом от обстрелов не пострадал, но снаряд попал в здание напротив, и взрывной волной выбило стекла в верхних фрамугах нашего окна. Случилось это примерно в начале первой блокадной зимы. Было холодно, дуло страшно, мы забили окна фанерой, которую с трудом достали.
Помню, что мне совершенно случайно удалось раздобыть у одной женщины, с которой я вместе работала в артели, два стекла. И я с Васильевского острова, с 27‑й линии, тащила эти стекла. Пешком, зимой. Скользко. Я ужасно боялась свалиться и разбить стекла. Как я тогда добралась — сама себе удивляюсь. Но все завершилось благополучно, я дотащила их до дома, и работник стадиона «Динамо» починил нам окна. Больше стекла у нас не вылетали, повезло: совсем рядом снаряды не падали…
Впрочем, простите, я отвлеклась. С Большого проспекта до «Гостиного двора» — путь, сами понимаете, неблизкий. Город бомбили, во время тревог милиционеры не разрешали оставаться на улице и буквально силой загоняли всех прохожих в бомбоубежище. Мне однажды пришлось идти до работы три с половиной часа: укрывалась в трех бомбоубежищах! Только кончится налет, пройду несколько сотен метров, и буквально через минуту опять сигнал воздушной тревоги.
И тогда я решила искать работу поближе к дому. Меня устроили — опять‑таки по случаю — в райсобес Петроградского района, который находился на улице Скороходова. Там я работала с начала декабря 1941 года до конца апреля 1942‑го — самое тяжелое, «смертное» время.
— Кто вас ждал дома?
— Родители. Отца на фронт не взяли, потому что он в начале 1930‑х годов переболел туберкулезом. Он работал бухгалтером в военной организации — какой, сейчас уже не помню.
Вообще семья у нас была большая. Моя родная сестра, которая была младше меня на четыре года, и мамина мама — моя бабушка. Брат мамы и две ее сестры тоже жили вместе с нами. Блокаду пережили не все. Остались только мама, я и сестра…
Когда началась война, мы не успели сделать запасов, до начала блокады даже не всегда выкупали все продукты по карточкам. Почему? Во-первых, у нас не было лишних денег. Во-вторых, как и многие, мы даже и предположить не могли, что случится голод. Потом, конечно, очень жалели, что не были прозорливыми.
В январе мы съели весь папин запас столярного клея — восемь плиток, каждый день варили из них студень. Чтобы отбить запах, добавляли в него большое количество перца и лаврового листа. С тех пор, готовя любую еду, я никогда не клала в нее ни того ни другого…
Но и столярный клей не помог. Сначала от голода умер мамин брат, потом две мамины сестры. Причем одна за другой. 1 марта 1942 года умер отец. Ему было всего сорок четыре года… Вечером он заснул, утром я подошла его будить, а он был мертвым… 5 мая 1942‑го ушла из жизни бабушка.
Боже мой, мы чуть не потеряли маму! Она простудилась, когда везла хоронить папу на Серафимовское кладбище. Как она выжила, даже не представляю. Потом мама говорила, что это мы с сестрой ее спасли. А получилось вот так. Когда она была уже очень слаба, то попросила кофе. Сказала: мол, тогда точно поправится. И мы решили: во что бы то ни стало исполнить мамино желание.
Наискосок от нашего дома была булочная, а возле нее — толкучка. Мы понесли, как я помню, десять мотков разноцветного мулине — одна из моих теть любила вышивать. Путем целой цепочки обменов нам удалось достать две чайные ложки кофе. Вернулись домой, заварили его, мама выпила кофе и сказала: «Ну все, теперь я буду жить». И действительно, она встала на ноги. Забегая вперед: мама прожила долгую жизнь, до 96 лет.
— А что вам помогло выжить?
— Все‑таки я с детства занималась спортом, играла в теннис. И мне эта закалка очень помогла в блокаду. Я физически была очень развита, этакий «стойкий оловянный солдатик»…
И были жизненные примеры, на которые хотелось равняться. В первую очередь, конечно, родители. Моя мама ведь была очень активной, она состояла в звене самозащиты дома… А еще я неизменно вспоминаю нашу учительницу начальных классов Марию Михайловну (фамилию, к сожалению, память не удержала), на которую мы старались быть похожими. Она была строгой, принципиальной, учила нас жизни, и жизни правильной — прежде всего преодолевать трудности, честно относиться к своему труду.
Лично я не помню, чтобы во время блокады в моем окружении у кого‑то были упаднические настроения. Не помню, чтобы кто‑то из моих знакомых жаловался, искал виноватых… Да, было очень тяжело, даже чрезвычайно тяжело, но мы стиснули зубы, чтобы все это вытерпеть. Потому что верили, что рано или поздно война закончится, мы победим и снова заживем нормальной жизнью. Старались помогать друг другу, и это помогало нам выжить…
Весной 1942‑го я тяжело заболела. Меня даже уволили из райсобеса, поскольку я перестала ходить на работу. От желудочной инфекции меня спас участковый врач доктор Нигель, он принес из поликлиники бактериофаг. Благодаря этому замечательному человеку к концу июня я поправилась. И тут совершенно случайно мама встретила сотрудника «Динамо» Александра Гаврилина, футбольного историографа, рассказала ему про меня, он сказал: «Пусть приходит на стадион, у нас все эвакуировались, в бухгалтерии остался один человек, нужна помощница».
— Снова помог случай?
— Да. И в конце июня 1942 года меня на полставки зачислили заместителем главного бухгалтера. Помню, как мы сдавали годовой отчет, у нас дебет с кредитом не сходился — вы можете себе представить — на копейку! И мы эту копейку — три человека — считали три дня, и где‑то она у нас все время терялась…
Вот еще примечательный эпизод: когда я пришла работать на «Динамо», встретила там мастера спорта по теннису Эллен Тис. Она была трехкратной чемпионкой Советского Союза в парном женском разряде. Еще в начале войны она устроилась на «Динамо» кладовщицей, чтобы получать рабочую карточку.
Конечно, у нас сразу возникло желание сыграть в теннис. Решили попробовать. С трудом приволокли из кладовой сетку, с еще большим трудом ее натянули… Стали играть. Три-четыре мячика перекинули… И я почувствовала, как земля в буквальном смысле уходит из‑под моих ног. Остановилась: «Не могу больше!». Эллен ответила: «Ты знаешь, я тоже не могу».
Дня через два зашла к ней в кладовую: на двери висит замок. На следующий день она тоже не пришла на работу. Вскоре выяснилось, что она умерла. А ей было всего тридцать три года, и она была значительно сильнее меня…
Трагедии и радости во время блокады шли как будто рука об руку. Когда в январе 1943‑го мы узнали о прорыве блокады, это сразу так подняло настроение, даже представить сейчас невозможно… Так, что даже все идущие по улице обнимались друг с другом от счастья.
Помню, тротуары были, как глубокие траншеи: с одной стороны — стена дома, с другой — высокий снежный сугроб с мой рост. А навстречу мне шел человек в военной форме — тогда он мне показался стариком, а сейчас я думаю, что ему, наверное, было не больше пятидесяти лет. Он бросился ко мне, схватил в охапку: «Доченька, доченька, радуйся! Прорвали блокаду!».
А потом было лето 1943 года, которое осталось в моей памяти очень страшным: безоблачное небо, жаркая погода и — бесконечные шквальные обстрелы. Выходишь утром, не знаешь, вернешься ли вечером домой… Все время напряженное состояние: повезет тебе или нет? И это казалось таким обидным: остаться в живых, пережив жуткий голод, для того чтобы погибнуть от какого‑то осколка…
Однажды я оказалась под обстрелом в трамвае на Кировском мосту. Мы ехали с подругой в кинотеатр на Садовой — собрались на фильм «В старом Чикаго». Когда вагон въехал на мост, снаряд упал в Неву со стороны Петропавловской крепости, поднял фонтан брызг. Затем — с другой стороны моста. Но трамвай продолжал движение, мы переехали мост, и тут — еще один взрыв. Снаряд угодил возле памятника Суворову.
Провода были оборваны, вагоновожатая объявила: «Трамвай дальше не пойдет». Никакой паники не было, все спокойно вышли и встали за стеной ближайшего здания — с той стороны, которая «наименее опасна». Стали ждать окончания обстрела. Потом кто‑то сказал: «Да пошли уже, наверное, не будет больше ничего»… И мы двинулись через Марсово поле.
— Фильм удалось посмотреть в тот день?
— Да, посмотрели. Почему‑то единственный сюжет, который потом остался в памяти, — картина страшного пожара. Наверное, потому, что это было очень похоже на то, что нам приходилось видеть воочию…
И как раз тогда, летом 1943‑го, я уже участвовала в соревнованиях по теннису на стадионе имени Ленина. Там подготовили одну площадку, участвовали восемь женщин — больше просто не набрали. Выступали наши корифеи, в том числе Зинаида Клочкова, игравшая с начала 1920‑х годов…
Стояла жара, так что мы специально играли ближе к вечеру. На соревнованиях не было ни корреспондентов, ни зрителей. Помню, пришла моя мама, да и то лишь потому, что в тот день не работала. И судейства тоже никакого не было: в первый день встречались четыре пары, так по очереди играли и судили. На следующий день — полуфиналы, на третий день — финал.
К счастью, в те дни, когда мы играли наше первенство, Петроградский район не обстреливали… Играть было тяжело, мне досталось третье место, но грамота, полученная мной тогда, для меня по сей день — самая дорогая! Стать чемпионкой страны, о чем я мечтала, мне, к сожалению, не удалось, но блокаду я пережила. И это стало моей победой.
Комментарии