Во мне остается осколок войны
ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА
Гость редакции - народный художник России Григорий Ястребенецкий.
Григорий Данилович – давний друг нашей газеты, и его голос не раз звучал с ее страниц. Мы обсуждали скульптурные работы мастера, разнообразные его творческие дела как академика Российской академии художеств. А сегодня, в преддверии Дня Победы, решили посвятить нашу беседу фронтовым воспоминаниям.
– Григорий Данилович, какие мысли вам чаще всего приходят в голову, когда вы вспоминаете о войне?
– Наверное, о том, что мне отчаянно везло. Я ведь мог много раз погибнуть. И несмотря на ранение и контузию, дожил уже до 97 лет. Разве это не удивительно? Сам себе поражаюсь...
В начале июля 1941-го я получил повестку из военкомата. Медкомиссия находилась в здании 4-й образцовой школы на Фонтанке. В этот день формировали отряд, который предполагали отправить в Ельню – в школу политсостава. Должны были отобрать сто человек, а вызвали чуть больше. И два моих товарища – Юра Бомар и Гриша Шнифельсон (мы называли его философом) попали в эту сотню, а я – нет, поскольку моя фамилия, как вы понимаете, начинается на самую последнюю букву алфавита.
Вот так я остался в Ленинграде. А мои друзья уехали и через две или три недели погибли, так и не успев даже приступить к началу занятий...
Меня же отправили в учебный батальон во Всеволожске, потом – на артбазу, где я пробыл еще несколько недель. Единственное, что там было хорошо: на ночь меня отпускали домой. Добирался на трамвае: жил я на Невском, 20. Все это было еще летом 1941 года...
А потом я оказался в учебном минометном полку на Рузовской улице. Тогда как раз началось самое голодное, страшное время. Со второй степенью дистрофии я попал в госпиталь. В декабре 1941-го в нашей палате каждый день умирали от голода по нескольку солдат. Санитары, сами тощие, еле живые, ночью грузили умерших на полуторку. Вообще передать словами чувство голода практически невозможно. Можно описать, как человек идет в атаку, как чувствует себя под бомбежкой, но только не чувство голода...
Чтобы сберечь силы, по очереди ходили за едой. И вот однажды, когда пришел мой черед, я, как и требовалось, принес на всех еду, и сослуживцы стали пересчитывать, всем ли хватает: «А вот сейчас мы проверим, честный ты или нет?». И я почувствовал, что если бы не хватило хотя бы одного кусочка сахара, они бы меня просто убили. Настолько мы были обезумевшие от голода. Но я не испытал ни ужаса, ни страха: лишь полное безразличие...
Мы все тогда мечтали попасть на фронт – только потому, что там лучше кормили. О том, что можем погибнуть, я почему-то совершенно не думал. Даже тогда, когда оказался на фронте.
– Когда это произошло?
– В начале 1944-го, под Нарвой, уже после того, как сняли блокаду. Бои там были страшные, немцы держались крепко. Помню, что особенно нам досаждал немецкий бронепоезд, курсировавший вдоль Финского залива. Он обстреливал наши позиции и затем сразу же скрывался за сопками, становился как будто бы невидимым. Сколько по нему ни били, никак не могли уничтожить...
Я служил тогда в дивизионе артиллерийского наблюдения. Мы находились в четырех километрах от переднего края, и наблюдатели поднимались в корзине аэростата. Поскольку я перед войной окончил среднюю художественную школу, мне поручили чертить схемы и карты. Но мне очень хотелось в корзину, и мой приятель, лейтенант, брал меня с собой.
Мы поднимались на высоту метров восемьсот, за нами тянулся телефонный шнур. Оттуда мы передавали координаты: с каких квадратов немецкая артиллерия ведет огонь по нашим частям... Естественно, немцы нас сразу же засекали, и уже через несколько минут начинался обстрел. Корзинка маленькая, в нее попасть трудно, попадали в аэростат. Из него потихоньку выходил газ, и мы медленно опускались вниз.
Так продолжалось несколько месяцев, и нам везло. Пока немцы не поняли, что могут нас достать во время снижения аэростата. Тогда они уже видели, где находится площадка с полуторкой и лебедками. И вот однажды они накрыли нас точным огнем. Начальник отдела связи погиб, связистку ранило. Я в тот момент еще был в корзине и все осколки получил снизу: один попал мне в ногу, другой – в подбородок, третий – в позвоночник... Тот, который в позвоночнике, так во мне и остается до сих пор: после войны хотели его вытащить, но побоялись, что ноги отнимутся.
В госпитале я пробыл недолго. Сказали: мол, нечего тебе тут делать, ранение легкое...
– А случались еще ситуации, когда вы были на волосок от смерти?
– Да сколько угодно! В январе 1944-го во Мге мы остановились на ночь, поставили палатку около разрушенного здания вокзала. Начальник штаба говорит мне: «Пошли поищем, где остановимся завтра». Обратно, уже в темноте, мы возвращались по склону железнодорожной насыпи. А когда посмотрели утром, не поверили собственным глазам: весь склон был усыпан противопехотными минами с растяжками. Как мы не подорвались – совершенно непонятно. Чудо какое-то!..
Или представьте себе: река Нарова, на противоположном берегу – наш плацдарм. Реку немцы простреливали практически насквозь. А мне надо было возить какие-то документы в штаб бригады на тот берег. Мотоциклист Леха говорит мне: «Давай поедем ближе к немцам, они не успеют нас засечь». И мы с ним несколько раз стремительно проскакивали в полутора-двух километрах от вражеских позиций. Они начинали нас обстреливать, когда мы уже были вне зоны досягаемости... Счет шел на минуты, но нам всякий раз удавалось вовремя выйти из-под огня...
Кстати, после госпиталя в свой дивизион артиллерийского наблюдения я уже не попал: оказался в роте связи и с ней дошел до Восточной Пруссии. А затем нашу часть разместили в литовском городе Мажейкяе. Там я и встретил День Победы...
– Помните, как это было?
– Конечно. Я еще не знал, что Германия капитулировала, и вдруг вижу удивительную картину: по главной улице города, обсаженной деревьями, в клубах пыли едет открытая легковая машина, в ней рядом с шофером сидит холеный немецкий генерал. Сзади – наш «Виллис» с двумя автоматчиками, они весело болтают, не обращая никакого внимания на едущую впереди машину с немцами. Я никак не мог понять: что происходит? Оказывается – война кончилась, генерал ехал сдаваться в плен.
А потом произошло еще одно совершенно удивительное событие: к нам во двор, в расположение нашей части, вдруг въехал фургон артинструментальной разведки с немецкими опознавательными знаками. Из кабины выпрыгнули два симпатичных немца в форме, явно мои ровесники, причем очень жизнерадостные и веселые... Я застыл как вкопанный.
Оказалось, что они едут сдавать фургон в город Жидикяй и не знают, как туда добраться. Поскольку я хорошо знал немецкий язык, то объяснил им дорогу, они доброжелательно кивнули и уехали. А я подумал: надо же, такие вроде бы нормальные ребята, а они ведь мои враги, против которых я воевал четыре года. И если бы не было войны, мы могли бы, может быть, стать друзьями.
Подумал так – и испугался этой мысли, поскольку, пожалуй, впервые не почувствовал ненависти к немцам, которая всю войну кипела во мне. Ведь я повидал бесконечное число уничтоженных, разоренных дотла деревень, убитых горем матерей, мне довелось увидеть остатки концлагеря Клоога в Эстонии. Когда мы вошли туда, то застали еще не успевшие сгореть до конца штабели из человеческих тел, переложенных бревнами. Это было страшное зрелище. Поэтому все немцы были для меня врагами...
Да, война научила меня непримиримости. А еще научила выживать в экстремальных условиях, довольствоваться малым... А если конкретно, она научила меня спать у костра зимой, свернувшись калачиком и спиной к огню, чтобы лучше сохранять тепло. Чистить зубы и умываться до пояса одной кружкой воды. Пить неразбавленный спирт, запивая глотком воды или просто побросав немного снега в рот. Не пригибаться к земле во время артобстрела. Не спать сутками и не есть горячей пищи неделями. Не замерзать до смерти, стоя на часах при тридцатиградусном морозе.
Даже привычки выработались. Например, складывать свои вещи перед сном таким образом, чтобы при артобстреле или бомбежке сразу найти сапоги, схватить шинель и оружие. Эта привычка сохранилась у меня до сих пор: я точно помню, куда перед сном положил свои тапки и халат.
– Есть знаменитые «Воспоминания о войне» искусствоведа-эрмитажника Николая Николаевича Никулина. В них сплошная грязь, кровь, страдания, ни одного светлого эпизода... Многие считают его книгу очернительством, оскорблением памяти Красной армии...
– Ничего подобного! В ней практически все – правда. Я видел точно такую же войну. С точки зрения солдата, сидевшего в окопе, скажу, что командирам надо было бы лучше беречь людей. Не стараться захватить к празднику какой-то город, невзирая на то, сколько людей погибнут. Но это все-таки были ошибки отдельных полководцев, которые не меняют общей оценки. Хотя если бы не было таких жертв, то, может быть, и победы бы не было...
Когда я прочитал книгу Николая Никулина, поразился, как он смог это все выразить, написать и опубликовать... Когда я сегодня иногда слышу: мол, можем повторить, я просто ужасаюсь! Не дай бог... Как бы это пафосно ни прозвучало: война научила меня ненавидеть войну.
Сколько было таких случаев: ночью дежуришь у костра, снег рядом с ним тает, а под ним – труп. И никаких эмоций уже не испытываешь, чувства притупляются, смерть становится обыденной, привычной... Хотя тогда нам все казалось не таким ужасным и трагичным, как это видится из дня нынешнего. Может быть, потому, что все мы были тогда молодыми, были полны надежд на то, что все будет хорошо?
В воспоминаниях того же Николая Никулина есть ведь и курьезные моменты. И у меня они были. Один из них случился на Первомай 1942 года. Я как раз тогда по настоянию комиссара полка стал кандидатом в члены партии. И вот, готовясь к празднику, мы решили вымыть полы в комнате, которую занимали. Однако только развели страшную грязь. И тогда, не закончив уборку, решили развлечься.
Я написал на кусках обоев шутливые плакаты. Один из них такой: «При чистоте хорошей не бывает вошей». Повесил на стенку. И тут, как на грех, пришел комиссар с проверкой... Увидел плакаты и страшно возмутился. И уже через две недели после того, как меня приняли кандидатом в члены партии, мне влепили выговор по партийной линии. Только после войны с меня его сняли.
Но вы знаете, даже если бы имел возможность вернуться назад, в своем поведении, в своих поступках я бы не стал что-либо менять. Поступал бы абсолютно так же. Я не чувствую, что делал что-то неправильно...
– Война, похоже, определила всю вашу жизнь, и творческую в том числе...
– Началось все с того, что еще во время войны я вел записи и делал рисунки. У них оказалась очень горькая и нелепая судьба. Когда я учился в Академии художеств, на втором или третьем курсе случилась печальная история. Арестовали нашего очень хорошего однокурсника Васю Астапова. А я был старостой курса, меня вызвали в Большой дом, стали говорить, будто бы Вася Астапов заявлял, что физкультура – это тоже идеологический предмет, потому что с помощью фигур можно изобразить свастику.
Я отвечал, что ничего подобного от него не слышал, да и не видел, чтобы он что-то такое показывал, и это было чистой правдой. Мне сказали: «Подумайте еще», оставили в коридоре на ночь. Я так ничего не надумал, и утром меня отпустили. А родители уже решили, что я арестован. И тогда отец велел уничтожить все, что может хоть как-то навредить. В результате сожгли все мои записки, стишки, рисунки военного времени. А там были и блокадные, и фронтовые впечатления...
Тем не менее пережитое во мне «прорастало» постоянно. Когда я только поступил в академию, сразу стал делать какие-то композиции, посвященные войне. Причем без всякого заказа сверху: просто она меня не отпускала. Была самым главным событием молодости, именно с ней были связаны самые яркие ощущения. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного, что она стала моей главной темой. И пусть это не покажется странным... Да, война была для меня страшным испытанием и трагедией и одновременно – источником вдохновения на многие годы...
– У многих памятников на военную тему, созданных вами, оказалась достаточно непростая судьба.
– Понятно, когда вмешивается капризный питерский климат, и сделанные тобой скульптуры через какое-то время приходится серьезно реставрировать. Но гораздо хуже, когда находятся люди, которые почему-то считают, что имеют право «улучшить» то, что было задумано целой командой скульпторов и архитекторов.
Именно так, к примеру, произошло с холмом Славы у Ивановских порогов, который я вообще считаю своим главным произведением на военную тему. На одной из его площадок зачем-то установили православный крест. Поверьте, я вовсе не против православия и его символов, но здесь он был совершенно лишним, искажал авторский замысел. Мы с архитектором Леонидом Копыловским долго добивались, чтобы памятнику вернули первоначальный облик. Потратили кучу сил и нервов, и только совсем недавно этого удалось добиться...
Другой пример – памятник в крепости Орешек, открытый в 1985 году к 40-летию Победы. Как известно, он представляет собой законсервированные руины храма, внутри которого расположена скульптурная группа. Но прошли годы, и стены стали осыпаться. Появились предложения вынести скульптуру из руин, а храм восстановить. Я считаю, что новодел здесь совершенно неуместен. В британском Ковентри сохранили разрушенный во время Второй мировой войны собор – как память о трагедии того времени. Рядом возвели новый.
Так что, уверен, и в Орешке руины надо законсервировать навсегда, чтобы они остались памятником эпохе. Я как автор мемориала категорически против того, чтобы храм восстанавливали.
– У замечательного скульптора Виктора Сергеевича Новикова есть мемуары, которые называются «Блокада снится мне ночами». А вам война снится?
– Да, бывает. Снится самое страшное время, когда я был в минометном полку на Рузовской улице и чуть не умер от голода. А недавно совсем мне снилось, что я еду в машине, начинается обстрел, надо выпрыгнуть и спрятаться в кювет, но что-то мне мешает это сделать. Так что война действительно меня до сих пор не отпускает...
Наверное, в какой-то степени мне удалось «заразить» своей фронтовой памятью и моих учеников: я ведь уже больше полутора десятков лет руковожу творческой мастерской в Академии художеств. Мои ученики Мария Третьякова – автор мемориала «Жертвам фашистских концлагерей» в Красном Селе, Ярослав Барков – автор памятника метростроевцам, участникам боев на Невском пятачке, он установлен в Невской Дубровке. Еще один мой ученик, Вадим Неслетов, трудится над мемориалом «Юнгам Валаамской школы боцманов». Он появится на Невском пятачке, где осенью 1941 года пятнадцатилетние мальчишки героически сражались, пытаясь прорвать блокаду Ленинграда.
– Как вам кажется, есть ли еще какие-то темы, связанные с Великой Отечественной войной, которые до сих пор не отражены в монументальной скульптуре?
– Конечно, есть. В память той же Нарвской битвы, в которой мне довелось участвовать, до сих пор, увы, нет ни одного достойного монумента, а ведь историки называют ее одной из самых кровавых во Второй мировой войне. Просто она оказалась в тени, поскольку победа была в ней достигнута не сразу, да еще и ценой очень больших жертв... Но, оглядываясь назад, эта страшная битва тоже приблизила Победу.
Комментарии