Поделиться жизнью
Директор Института детской гематологии и трансплантологии им. Раисы Горбачевой главный гематолог Петербурга. ФОТО АВТОРА
- Действительно, как-то не быстро все развивается... Ведь первую в стране пересадку костного мозга ребенку вы выполнили более 20 лет назад?
- 28 лет назад в 31-й больнице (бывшей Свердловке), и донорами первых наших трансплантаций были родственники пациентов. Все прошло успешно, и нас это вдохновило.
Уже на тот момент эта больница имела хорошее здание и неплохую инфраструктуру, и открытие на ее базе онкогематологического комплекса сыграло свою положительную роль. В то время главной нашей задачей была подготовка специалистов, и когда мэр Петербурга Анатолий Собчак и бургомистр Гамбурга Хеннинг Фошерау подписали договор о сотрудничестве, одним из главных его направлений было как раз развитие связей между онкологами-гематологами. Благодаря этому нам удалось радикально изменить ситуацию: за последующие годы около 60 человек - врачей, медсестер, лаборантов - прошли стажировку в Германии.
- Немецкие врачи владели некой неизвестной российским докторам методикой?
- Конечно. Мы ведь до этого времени не имели особых возможностей знакомиться с тем, что происходит в мировой медицине, а в Гамбурге познакомились с современными технологиями, протоколами лечения, организацией работы крупной гематологической клиники.
Во многом изменила мой взгляд на онкогематологию и стажировка в Онкологическом центре Фреда Хатчинсона в Сиэтле, куда мы отправились вместе с московским профессором, а ныне уже академиком Валерием Савченко.
- В клинике Сиэтла, мировой Мекке трансплантации, вы оказались практически сразу после чернобыльской катастрофы?
- Да, я вернулся из Сиэтла в 1987 году и пытался реализовать принципы работы американских врачей здесь. Но теперь я понимаю, что те, кто идет впереди, находятся в очень сложной ситуации: у них намного больше шансов совершить ошибки. У тех, кто идет следом, задача попроще: они чужие ошибки уже могут учесть.
- А в чем вы ошибались?
- После Чернобыля все думали, что будем выполнять много операций по трансплантации костного мозга, а оказалось совсем не так. Они практически не понадобились. Во время пожара на АЭС люди, во-первых, получали неравномерное облучение, а во-вторых, у них были так называемые многофакторные причины повреждений органов и тканей - травмы и ожоги. А мы в Сиэтле готовились к многочисленным пересадкам.
- Тем не менее в Петербурге появилась новая клиника?
- В конце 1980-х мы уже перешли на международные протоколы лечения, и практически сразу стало очевидно, что инфраструктура 31-й больницы недостаточна: городу требовалась современная, соответствующая международным стандартам клиника.
К тому же онкогематология, как одна из самых сложных областей медицины, практически во всех странах мира становилась частью университетских клиник.
Собственно, и мы пошли этим путем: в 2000-м открыли в Первом меде небольшой центр для трансплантации, и опять же - с помощью немецких коллег.
Позже медуниверситет, Фонд Горбачева и Национальный резервный банк договорились о сотрудничестве: было построено здание, и в 2007-м открылся наш институт. Поскольку решающую роль сыграл Фонд Горбачева, а супруга нашего первого президента умерла от острого лейкоза, то, конечно, никто не возражал против того, чтобы присвоить институту имя Раисы Максимовны. Она всю жизнь помогала развитию этой области в стране, особенно детской гематологии.
Словом, десять лет назад все сложилось, и это уникальный пример эффективного сотрудничества госучреждения, благотворительного фонда и частного капитала. Сегодня наш институт является самым крупным учреждением на Северо-Западе, где активно занимаются вопросами гематологии, онкологии, клеточной терапии и трансплантации костного мозга.
И именно трансплантационное направление развивается наиболее быстро: сейчас наш центр выполняет самое большое количество пересадок костного мозга в стране - более пятисот в год. Мы делаем их, по сути, серийно. При этом у нас смешанные группы пациентов - и педиатрическая, и взрослая, половина на половину.
В стране тоже количество операций по пересадке ежегодно растет - сегодня ее делают уже в пятнадцати российских клиниках.
- И все же ситуацию с онкогематологией оценить на «отлично» вы не рискнете?
- Пока проблем хватает, и наиболее остры они в терапии лимфом (злокачественных заболеваний лимфатической системы). Это, пожалуй, самая сложная группа опухолей с точки зрения диагностики: для точной и быстрой постановки диагноза требуются дорогостоящие реактивы и грамотные специалисты, а в больницах многих регионов подчас нет ни того ни другого.
Как все должно работать? Участковый врач отправляет пациента к гематологу, если его настораживает анализ крови человека или увеличение у него селезенки и лимфоузлов. Гематолог может взять анализ на гистологию, и важно быстро получить точный результат. Но как ты его получишь, если служба гистологии в клинике отсутствует? Мы, например, сегодня перегружены гистологическими препаратами из разных регионов страны, и это притом что 80% наших больных - тоже иногородние.
- Именно этим объясняется решение о строительстве нового корпуса НИИ?
- Отчасти. Нам остро необходима реабилитационная клиника: большинство пациентов можно выписать через месяц после трансплантации, но они должны получать еще химиотерапию и препараты, подавляющие иммунитет, чтобы не произошло отторжения пересаженных клеток. Не во всех регионах все это возможно, и потому больные остаются здесь.
К тому же у многих возникают проблемы психологического плана после пересадки, и это тоже требует реабилитации: сейчас уровень развития этой области таков, что мало вылечить пациента - надо сделать качество его жизни более-менее сравнимым с качеством жизни здоровых людей.
И, конечно, нужна гостиница для проживания больных или родителей, чьи дети у нас лечатся. Но главное: если мы построим реабилитационный корпус, то сможем более эффективно использовать трансплантационные койки.
Впервые мы эту идею озвучили перед министром здравоохранения РФ Вероникой Скворцовой несколько лет назад, и она сказала, что за. Согласие Минздрава - хорошо, конечно, но нужно еще и согласие Минфина. Мы получили и его (всего на строительство нового корпуса выделили почти 1,7 млрд рублей из федерального бюджета), и в 2022 году, если все будет идти, как запланировано, этот центр у нас появится.
- Казалось, коли речь идет о трансплантации, как о серийной процедуре, то проблемы с подбором доноров решены, и вдруг Татьяна Голикова поручает министерствам подготовить законопроект о создании федерального регистра. Значит, его до сих пор нет?
- Нет полноценного регистра, в котором база данных постоянно обновляется и который финансируется из госбюджета. Есть свои базы в нескольких российских клиниках: например, одна из самых хороших - в Челябинске. Очень много доноров набрали в Кирове, единственном регионе в стране, где на создание своего регистра было выделено государственное финансирование... В базе нашего НИИ более 20 тысяч доноров.
Мы в клинике уже половину трансплантаций выполняем от российских доноров, но стране давно нужен единый регистр, и он не должен быть очень большим: если будут набраны, допустим, 300 - 500 тысяч потенциальных доноров, этого будет достаточно. Но эти люди должны быть мотивированы: не просто во время некой акции отзывчивый человек пришел сдать кровь и потом забыл об этом. Нужен качественный регистр, с высокоточным типированием генов для определения совместимости. Для этого у нас должны быть сертифицированные лаборатории. Наша, кстати, такой сертификат недавно получила.
Сейчас в российской базе около 90 тысяч доноров, правда, работает она эффективно: вероятность нахождения подходящего донора в России раз в десять больше, чем в европейском регистре. Видимо, это объясняется генетикой: распределение генов, связанных с совместимостью, в значительной мере зависит от национальности человека.
- А что же со второй половиной больных, кому в России доноров не нашлось?
- Ищем в Германии, Польше и Франции. В международной базе данных, объединяющей регистры более пятидесяти стран, сегодня около 30 млн потенциальных доноров. Правда, большое значение имеет качество регистра: иногда многих доноров не найти - они сдают кровь, а затем, когда необходимо, их где-нибудь в джунглях Бразилии уже не отыщешь. В Германии регистр второй по количеству после США и очень хороший. В Скандинавских странах - маленькие регистры, но зато там нет «мертвых душ».
Вообще подавляющее большинство трансплантаций в мире делаются от неродственных доноров: только для 15 - 20% больных (от страны к стране показатель варьируется) можно найти совместимого родственника. Сейчас очень широко развивается и так называемая гаплотрансплантация (гаплоидентичная): от родителей, братьев, сестер или близких родственников, а также доноров, наполовину совместимых с реципиентом. Но неродственные пересадки доминируют, и это всерьез и надолго, а значит, нужен регистр.
- Как оплачивается поиск донора?
- Важный вопрос! Если доноры находятся в России, то и донорство, и трансплантация оплачиваются квотой из федерального бюджета. А вот донор из-за рубежа стоит от 20 000 евро до 40 000 долларов в зависимости от страны проживания, и квота на это уже не выделяется. Сам человек оплатить столь нереальные суммы не в состоянии, и надежда только на благотворительную помощь. Но если для детей можно собрать деньги, то для взрослых - сложнее, а для пожилых пациентов, которых очень много, практически вообще невозможно.
Отчасти поэтому внимание сейчас и переключилось на гаплотрансплантацию: она позволяет быстро найти донора в случае, когда клиническая ситуация требует быстрого вмешательства. Поскольку костный мозг забирается у родственников, они высокомотивированы, и при необходимости всегда можно получить от них клетки дополнительно. И, конечно, важны финансовые преимущества: для получения клеток от гаплоидентичного донора требуются только лекарственные препараты для подготовки к пересадке и расходный материал.
Мы уже сделали 150 таких пересадок. При этом лучшие результаты гаплотрансплантации - у детей.
- Что необходимо для того, чтобы быстрее набрать 500 000 доноров в наш регистр?
- Нас тормозит типирование на генетическую совместимость - это недешевое мероприятие, и нужны добровольцы-доноры для занесения данных в регистр. А вот уровень подготовки наших врачей сегодня абсолютно сравним с уровнем их коллег в европейских и американских клиниках. Правда, мы отстаем в разработке новых направлений - как в фундаментальных исследованиях, так и в клинических разработках.
Например, уже лет восемь назад было ясно, что очень важна иммунная система надзора над раковой опухолью, и были даже определены так называемые точки контроля (сheсk-points). Как только это было доказано на животных, в США и Европе волной пошли научные работы, а у нас возможности заняться этим не было.
В итоге на Западе появились лекарственные препараты, и когда мы получили к ним доступ, то сразу почувствовали их силу, прежде всего в лечении лимфомы Ходжкина. Если раньше мы не знали, что делать с этими резистентными ко всем лекарствам больными, и они погибали, то сейчас у 70 - 80% пациентов получаем ремиссию! Но лекарства эти дорогие и созданы, увы, не нами.
Сейчас модно стало говорить о так называемой персонализированной медицине, но в мире давно уже не назначают онкологическим больным препараты вслепую, зная, что результативность терапии может зависеть от характеристик иммунной системы. Поэтому заранее проводится диагностика, чтобы определить, будет ли данный препарат эффективен в лечении конкретного больного или давать ему это лекарство не стоит. В российских же клиниках такой анализ делают редко и только за деньги самих пациентов.
Повторю: все наши врачи работали на Западе, их знания и навыки ничуть не уступают уровню подготовки западного гематолога. Но иногда чувствуется диссонанс между твоими знаниями и возможностями, которые ты не всегда можешь реализовать.
- А выращивание костного мозга в пробирке? Прошла информация, что американским ученым это удалось. Выходит, доноры в будущем будут не нужны?
- Такие исследования - культивирование костного мозга вне организма человека - идут с начала 1990-х. К сожалению, до клиники ни один из этих продуктов не дошел: положительные результаты показаны лишь на лабораторных животных.
Дело в том, что костный мозг - очень сложный орган, состоящий из стволовых клеток, клеток иммунной системы и клеток микроокружения, и большинство экспериментов воспроизводят только часть биологии этой непростой системы. Для лабораторной мыши с продолжительностью жизни около года это не критично, а для человека крайне важно.
- Есть такая поговорка: если бы вы были мышью, я бы вас вылечил...
- Вот именно. К тому же основной терапевтический эффект трансплантации от донора заключается в противоопухолевом ответе (реакция «трансплантат против опухоли»). В основе его лежит статус здоровой иммунной системы донора, и трансплантат, выращенный из собственных клеток человека, не заменит пересадку от донора.
Все эти эксперименты имеют скорее фундаментальное значение для науки, чем практическое для медицины, и подобная технология никогда не поставит под сомнение необходимость регистра доноров костного мозга. Так что дело за ним.
P. S.
Завтра в России отметят Всемирный день доноров костного мозга. В Петербурге ему посвятят открытие эндаумент-фонда «Страна помогает». В творческой мастерской «Арт-Тир» на Итальянской улице, дом 1, с 12.00 до 16.00 любой желающий может вступить в регистр доноров костного мозга и поучаствовать в создании арт-объекта.
Завтрашний день - прекрасный повод, чтобы еще раз напомнить о значимости донорства для людей с лейкозом и лимфомами. По статистике, в нашей стране около 4 тысяч пациентов с этими заболеваниями нуждаются в трансплантации клеток костного мозга. Увы, подобрать генетического близнеца удается не всем.
Для этого отечественный регистр доноров костного мозга должен вырасти как минимум впятеро. Причем желательно пополниться прежде всего молодыми людьми. Потому что в этом благородном деле существует возрастной ценз - отдать свои клетки для пересадки можно только до 45 лет.
По словам заведующего лабораторией «Регистр доноров костного мозга» НИИ Александра Алянского, такое донорство в России строится на трех принципах: анонимность, безвозмездность и добровольность. Следовательно, отказ от донации - святое право человека. И такие случаи бывают. Просто волонтер, сдавший во время массовых акций кровь на HLA-типирование, оказался не готов «идти до конца». К счастью, таких в регистре не более 15%.
- Часть отказов бывает по объективным причинам, - говорит Александр Алянский. - Ведь с момента сдачи крови до того, как донор может потребоваться, проходит несколько лет. За это время кто-то может заболеть, а кто-то собраться стать мамой. Необъективных отказов не так много, не более 5 - 7%. Поэтому очень важно уже на этапе типирования проводить отбор доноров, чтобы в регистр не попадали «мертвые души».
В первую очередь при пополнении российского регистра врачи рассчитывают на кадровых доноров крови. Они, как правило, молоды, здоровы и нацелены на то, чтобы делать добро. Сейчас в национальном регистре, по словам Александра Алянского, таких 70%.
И напоследок. Только в нашем городе есть пациенты, которым годами не могут найти доноров в международном регистре. И, может быть, именно вы - тот человек, который сможет их спасти?
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 176 (6529) от 20.09.2019.
Комментарии