Дело младшего Германа
Фото Сергея КОНЬКОВА/ТАСС
Гость редакции - кинорежиссер Алексей Герман-младший.
На завершившем лето выборгском кинофестивале «Окно в Европу» режиссер Алексей Герман-младший представил свою последнюю картину «Дело», премьера которой ранее прошла в Каннах. Это история провинциального преподавателя, которого посадили под домашний арест после того, как он написал ироничный пост про мэра города, укравшего деньги на исторический памятник. Алексей Герман-младший рассказывает, отчего ему вдруг захотелось сделать фильм не о прошлом, а о настоящем.
– Алексей, любители кино давно ждут вашу военную драму «Воздух». В Интернете можно увидеть многообещающие кадры и видео со съемок. И вдруг материализовалась совсем другая картина. Как так?
– Лет шесть назад появилось желание снять кино фактически в одном пространстве и времени, такую, в общем-то, герметичную историю. Но кто знает, сняли бы мы ее, если бы на съемках драмы «Воздух», которые идут уже четыре года, не случился простой из-за организационных сложностей, возникших из-за ковида. Мы этим воспользовались и за 25 дней сняли «Дело» – маленький, недорогой фильм.
– Но что стало побудительным мотивом для возникновения именно этой истории человека с говорящим именем Давид, который пытается бороться с мощной системой?
– Насчет Давида – признаюсь, я даже не знаю, почему его так зовут. Просто это хорошее грузинское имя, оно прекрасно подходит артисту Мерабу Нинидзе. Я довольно поздно сообразил, что Давид в этом контексте вызывает ассоциации с Голиафом. Уже когда снял фильм, подумал: «Ах вот как получилось».
– И то, что сильными героями в этой истории оказались женщины, а не мужчины – тоже из подспудного?
– Абсолютно. Все вырастало органично, неосознанно. Честно, я в свое кино не вкладываю никаких глобальных подтекстов, контекстов, просто так получается. Я никогда не могу конкретизировать, почему возник тот или иной фильм, что стало решающим толчком. Верю, что в идеале искусство начинается тогда, когда сначала собираются какие-то фрагменты эмоций, отрывки из непроговоренного, потом вдруг, под воздействием непонятно чего, эти кусочки пазла сходятся в одну картинку и рождается маленький художественный образ. Со временем он может развиться во что-то другое, большее, и подтолкнет художника к перепостижению реальности.
Вообще преломление в кино личных впечатлений – сложный вопрос. Иногда, как ни странно, порезанный на веранде о гвоздь палец может дать художнику нечто большее, чем путешествие в Непал. В случае с «Делом» было два таких толчка. Первый – телевизионный новостной сюжет про арест какого-то губернатора или мэра, не помню. Я тогда подумал: «Интересно, а вот каково людям, которых он годами в своем краю мучил? А как там живет интеллигенция, которая воспитана на наследии русской культуры? Как она реагирует на социальную несправедливость?». А вторым толчком к написанию «Дела» были наши с Леной (Елена Окопная – жена и художник-постановщик фильмов Алексея Германа-мл. – Прим. ред.) поездки по регионам. В каком-то небольшом городке Лена стала фотографировать особенно живописную свалку, начали выходить жители и жаловаться на местные власти, которые ничем не занимаются.
– Сама тема провокативная, тем более что она многими ассоциируется с недавним делом Кирилла Серебренникова. Но вы подали ее мягко, с некоторой поэтической даже меланхолией.
– Послушайте, я не знаю, почему все вспоминают Серебренникова. Я прекрасно к нему отношусь и вовсе не имел в виду его дело, когда снимал свое «Дело». Более того, писать сценарий мы начали задолго до домашнего ареста Кирилла. У меня не было желания делать провокативное, а тем более плакатное, политическое кино, это вообще не мое. Я не стремлюсь лезть на трибуну и что-то вещать или кого-то в чем-то обвинять – мэров, губернаторов или вообще всю систему.
Есть довольно абстрактное интеллигентское представление про то, как в России устроено начальство, как устроены госструктуры, муниципальные структуры. Но я не люблю обобщений, все везде по-разному. Уже не говоря о том, что, нам кажется, это такая временная история, абсолютно. Она могла произойти в России в любом веке, в любое время. Всегда во власти были люди, которые работают, стараются и добиваются успехов. И были люди, которые не работают, не стараются и которых не интересует, как существуют жители их регионов. Но есть частные случаи, и об одном из них мы рассказали, опять же не бичуя пороки, обнажая социальные или еще какие-то язвы общества, а акцентируя внимание на внутренней борьбе человека в определенных обстоятельствах, на его потерях. Я не хочу быть человеком, который пинает свою родину. Это моя страна. И я не склонен проповедовать, меня тошнит от моих коллег, которые поучают русский народ, как жить. Скучно на них смотреть, скучно их слушать. Я не знаю, как на Руси жить, Русь сама решит...
Так что «Дело» – это приглашение к разумному гражданскому диалогу, вот и все. Общество должно иметь право на обратную связь с государством, на критику чиновничества.
– Недоверие к начальству – это действительно у нас в крови. Но никто и не пытается переломить эту традицию. Допустим, все знают, каким казнокрадом был первый губернатор Петербурга Меншиков. Но вряд ли кто помнит имя городского головы Москвы Николая Алексеева, который свои деньги вкладывал в благоустройство Первопрестольной.
– У нас мало традиции помнить хорошее. Удивительная, конечно, нация, которая умудряется все время форматировать жесткий диск, забывать, что было прежде, и начинать все время по новой. Исторически так сложилось, что не возникает ощущения общности не на уровне пропаганды, а на уровне рефлексии. Как не было, так и нет социального взаимодействия. Как сказал еще Ключевский, «совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства – это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе не разрешенная». Она и сегодня не разрешена, эта загадка. Но это же не значит, что мы не должны пытаться ее решить.
В конце концов, мы уже не одно десятилетие живем в другой информационной реальности, которая уникальна горизонтальными связями.
Так или иначе, надо стремиться к диалогу, потому что отсутствие его приводит к тому, что у нас за последние 100 лет было четыре радикальные перестройки государства. Я имею в виду Февральскую и Октябрьскую революции, XX съезд и 1991 год, когда страна распалась. Но ведь в XX веке много империй развалилось – откололись колонии от Франции, Англии. Но там к таким катастрофическим последствиям, как у нас, это не привело.
Надо не искать бесконечно врагови либералам пинать патриотов, а патриотам – либералов, а прийти к какой-то общности. Об этом говорю много лет и должен сказать, много друзей на этом потерял. Мне стало скучно со многими общаться, надоело, что одни называют других предателями, а другие тех – уродами. Мне неинтересно это инфантильное блеяние в правую или левую сторону. Мои товарищи перестали разговаривать про художественное. Они забыли, что творчество состоит из одиночества, из бесконечной борьбы с сопротивлением материала, с которым работаешь, из попыток мучительно куда-то вглядеться, что жизнью дается некое конечное количество творческой энергии, которую очень легко можно растратить.
– Совпадение или нет, фестиваль «Окно в Европу» прошел под знаком фильма «Двадцать дней без войны», снятого вашим отцом почти полвека назад. Вы дебютировали в 2003 году тоже военным фильмом «Последний поезд». Сейчас снимаете «Воздух» про полк девушек-летчиц, воевавших в начале Великой Отечественной. Почему вас не отпускает война?
– А почему она должна отпускать? Это величайшая трагедия народа и невероятный подвиг. Для многих это крайне эмоциональная тема. У меня, например, одна бабушка из плена выбиралась, дедушки воевали. Великая Отечественная в нас сидит на генном уровне, если хотите.
– Однажды ваши родители спросили Константина Симонова – какое самое страшное «лицо войны» он помнит. И тот ответил: самое страшное – это лицо, которое раскатала армия. Вот упал человек – немец или русский, не важно, – а по нему проскакал кавалерийский полк, а потом проехало двести грузовиков, а потом прошли танки. И лицо его стало на два метра, но при этом ты его можешь узнать... А у вас какой «моментальный снимок»?
– Пепелище... Поэтому, когда я читаю, что хватит снимать про войну, давайте про что-то другое, у меня только одна реакция – все это пишут дебилы. Это во-первых, а во-вторых, меня лично зацепила история про девочек, вчерашних школьниц, которые воюют на истребителях. По сути, это большой «роман» о судьбах женщин на войне, об их самопожертвовании. Это история становления воина и, наконец, история обыденности подвига. И хотя мы не претендуем на документальность, фильм основан на реальных событиях.
Так что, конечно, я проникся этой историей, но, признаюсь: если бы знал, с каким невероятным количеством сложностей мы столкнемся, возможно, не взялся бы за него.
– Удивительно – вы не славитесь «долгостроями», а тут зависли аж на четыре года и в перерыве даже сняли полнометражный фильм «Дело», хоть и малобюджетный. Получается, дело не только в ковиде.
– Не только. «Воздух» – это сложная технологичная картина с большим количеством локаций, героев, картина, в которой моделируется шесть воздушных боев, в том числе ночной. Вначале я четыре раза переписывал сценарий, потом мы четырежды меняли натуру. Декорации взлетной полосы, которую выстроили на берегу Финского залива, раз за разом сносило в море. Из-за нелетной погоды не взлетали самолеты, из-за нерадивости одного члена съемочной группы развалилась модель «Мессершмитта», в которую было вложено немало средств, пришлось строить новую. Огромное количество сложностей с технологиями, отсутствием костюмов, военной техники. У нас нет настоящих летающих Яков и «Мессершмиттов», с трудом нашли в Чехии...
– Даже наших Яков?
– Да, в России ни одного легендарного Яка-1 не сохранилось – таков парадокс. И только мы в муках согласовали экспедицию в Чехию, как стали закрываться границы из-за эпидемии. Проект был «заморожен» коронавирусом. Потом возникли проблемы с финансированием, некоторые чиновники на местах тоже добавляют проблем. Так что все непросто. Мы стараемся изо всех сил, не спим ночами. Отдав четыре года «Воздуху», мы все понимаем, что его надо сделать, и сделать хорошо, чтобы создать прецедент современного отечественного кино про Великую Отечественную войну, которое будет существовать в мире. Это важно не только с кинематографической точки зрения, хотя важно деконструировать сложившийся в постсоветском кино упрощенный образ советского воина. Но мне кажется, что наше военное кино принципиально должно выходить на внешний рынок, чтобы в мире перестали думать, что фашистскую Германию победила Америка.
– Алексей, вы только что отметили 45-летие, первый полный метр вышел почти 20 лет назад. Вы для самого себя сформулировали, для чего занимаетесь кино?
– Честно говоря, сам не знаю. Пытаюсь выразить свои внутренние ощущения от жизни, комплексы, страхи, выплеснуть в мир накопившиеся эмоции, мысли, интимные сны. Сюжеты, которые не дают покоя. Мне не хочется зацикливаться на чем-то одном, интересно пробовать разное, хотя я прекрасно понимаю, что есть предел внутренней органики, и я, мрачный, с дурным характером, агрессивный тип, никогда не смогу снять народную комедию, да, впрочем, вообще комедию. Как и ужастик, кстати.
Но мне нравится, когда ты приходишь и видишь, что ничего не работает, все развалено, как снимать – непонятно. И за 12 часов, собрав всю съемочную группу в кулак, железной волей ты этот хаос трансформируешь, и из ничего вдруг получается что-то. В этом есть энергия.
А еще у меня есть такая аналогия, связанная с профессией: карабкаешься по какой-то горе. Ночь, холодно, кто-то сорвался, альпеншток потерян, палатку унесло. Ты забираешься на вершину и в знак этого гордо ставишь свой маленький флажок. Потом наступает утро, рассеивается туман, и ты понимаешь, что это еще только предгорье! Что ты еще даже не начал восходить. Вот в этом восхождении и состоит наша профессия.
– Вы уже показали наш город начала XX века и конца 1960-х. Как насчет Ленинграда 1980-х?
– Мне про свое питерское детство-юность не хотелось бы снимать кино. Нет потребности. У меня было среднее ровное интеллигентное детство. Без эмоциональных взрывов. Хотя хотелось ярких событий, ведь я в детстве мечтал быть Джеймсом Бондом, после того как папа показал мне фильм про агента 007. Я, конечно, могу вспомнить что-то. Например, то время, когда в семье катастрофически не было денег – отца звали в Голливуд снимать очень крупные проекты, но он устоял перед искушением и остался в обнищавшем тогда Петербурге, чтобы долго и мучительно снимать картину «Хрусталев, машину!». Тогда денег не хватало не то что на картину – на жизнь. Я прекрасно помню – мне тогда было 17 лет, – у нас не было денег мне на зимнюю одежду, и кто-то отдал какую-то жуткую куртку, которая ко всему еще и застегивалась на булавочку. Таких воспоминаний немного и много одновременно. Но вот эмоционально яркого «питерского детства» не было. И я не переживаю по этому поводу. Не знаю, было ли у Феллини столь яркое детство, каким он нам его показал в своем «Амаркорде», или он все выдумал. Да это и не важно, ведь задача искусства не отражать, а преломлять.
Комментарии