Очень личное. Петербург проникнут блокадной памятью

День Ленинградской Победы — праздник, разумеется, государственный, но вместе с тем очень личный, даже семейный. Таковым он всегда был практически для каждого ленинградца, пережившего блокаду. Таковым остается и для их потомков. Это день нашей благодарности тем, кто отстоял, кто сохранил наш город. И день памяти о тех, кто не дожил до победы…

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Меня нередко спрашивают, почему мне, родившемуся спустя почти тридцать лет после окончания Великой Отечественной, так близка военная тема? Конечно, все это с детства. Помню, как в начале 1980‑х годов широко отмечались 40‑летие прорыва, а потом и освобождения от блокады. Публикации в газетах, ветераны в школах… Но для меня лично главным оказалось даже не это.

Откровением стал поход, как тогда говорили, по местам боевой славы. Вижу как сейчас: мемориал, заснеженное поле, чуть припорошенные снегом бетонные надолбы, за которыми угадывались заплывшие от времени траншеи, полоса леса вдали… Не помню, где именно это было, может быть, на Невском пятачке или на Синявинских высотах, не остался в памяти и рассказ экскурсовода. Осталась только эта яркая картина: снег, поле, надолбы, траншеи…

Одним дыханьем с городом. Нынешний Петербург трудно представить без объединения «Жители блокадного Ленинграда»

Вспоминаю, что был тогда настолько потрясен, что, вернувшись из поездки, стал расспрашивать родителей: а кто из нашей семьи воевал, находился в блокадном Ленинграде? Почему‑то раньше в семейных разговорах такой темы никогда не возникало. Да и вообще в ту пору в отличие от нынешних времен почему‑то не принято было интересоваться родословной, она считалась чем‑то несущественным, даже неважным. Страна мечтала о коммунизме, осваивала космос, и все эти личные истории казались какими‑то малозначимыми мелочами.

Тем не менее именно тогда я узнал, что моя бабушка Любовь Григорьевна с семьей была в осажденном городе, пережила первую блокадную зиму. Потом не раз пытался выведать у нее хотя бы какие‑то подробности, но все было бесполезно: ей все время нездоровилось, да и вспоминать она ни о чем не хотела… Это теперь я понимаю: для нас блокада — священная страница истории, которую мы помним и чтим, а для тех, кто ее пережил, потерял близких, это был тот трагический опыт, который не хотелось слишком часто извлекать из потаенных уголков своей памяти…

Семью эвакуировали из Ленинграда весной 1942 года, она отправилась на Урал, куда еще в самом начале войны направили моего деда Иосифа Зиновьевича Глезерова — инженера-механика по специальности. Его «призывом» стал Челябинский тракторный завод, знаменитый «танкоград». В семейном архиве была когда‑то даже фотография, запечатлевшая его возле танка, — в форме капитана Красной армии.

Бабушка ехала в эвакуацию с тремя детьми — семилетней Юлией и двумя близнецами — Евгением и Валерием, которым было чуть больше двух лет. Евгений — это мой будущий отец. Валерий в дороге погиб: заболел в эшелоне, его положили в больницу, а потом из нее пришло сообщение, что он скончался. Справка, написанная черными чернилами, в нашем семейном архиве сохранилась — едва ли не единственный «блокадный» документ, уцелевший с той поры. Вот так мой отец потерял брата, а я — дядю, который был бы точь‑в-точь его копией…

Конечно, отец был тогда еще очень мал, и события блокады в его памяти не сохранились. Сколько я ни приставал к нему с вопросами, как людям тогда удалось выжить, выстоять, порой преодолеть самих себя, свое отчаяние, слабость, он ответить не мог. Какие‑то ответы, как мне казалось, я находил в «Блокадной книге», дневниках и воспоминаниях.

Больше двух десятков лет я собираю устную историю. Люди, с которыми мне доводится беседовать, нередко всего чуть‑чуть старше моего отца. А если они еще и жили примерно в тех местах, где он, — на Садовой улице, у Апраксина двора, — то я могу представить, что они ходили по одним и тем же улицам, гуляли в одних и тех же скверах и, может быть, даже видели друг друга…

Что и говорить, весь наш город проникнут блокадной памятью, кажется, она оставила на нем вечный отпечаток. В каком бы районе мы ни оказались, и в центре, и за его пределами, мы всегда так или иначе найдем блокадные «отметины». Даже в новостройках на Парнасе, где я живу нынче. Мало кто из их обитателей представляет, что здесь во время блокады были торфоразработки, снабжавшие город топливом. И на них трудились в основном женщины — их называли «торфушками».