Его среда. Работы петербургского скульптора Владимира Шплета

У ангела на колонне Славы Измайловского полка на Конногвардейском была застарелая рана. Крылья повредило еще в блокаду при обстреле. Десятилетия спустя реставрацию поручили петербургскому скульптору Владимиру Шплету. Для него это была не просто работа. Семейная история гласит: при обстреле, ранившем ангела, убило осколками молодую женщину, так и не постаревшую бабушку Владимира.

Чтобы мы могли любоваться работой скульптора Фальконе, усердно поработал скульптор Шплет и его петербургские коллеги./Фото из личного архива В. Ю. Шплета

— Она шла с моим папой, маленьким еще, — рассказывает Владимир Шплет. — Когда ее убило, мальчик испугался, убежал на Васильевский остров, где они жили. Своего дома не нашел, спрятался где‑то на чердаке. Его спасли девушки-комсомолки: они разыскивали по городу таких детишек, осиротевших.

В мастерской Шплета на Стачек — гости, человек восемь. Одни приходят, другие уходят. Как в любую среду, так повелось: собираются посидеть-поговорить графики, живописцы, скульпторы, музыканты — творческая интеллигенция. С некоторыми Владимир Шплет знаком больше полувека, еще с СХШ, средней художественной школы, первой в стране. Сейчас это лицей при Академии художеств.

В Кронштадте впервые пройдет фестиваль ледовых скульптур

По стенам мастерской — маленькие фото «рабочих моментов»: вот Шплет участвует в реставрации памятника Николаю I, вот Маяковский на одноименной станции метро, вот «Медный всадник».

— С ним столько возились, — вспоминает скульптор. — Не успели слезть с Петра (я ему в порядок голову приводил) — у Павла в Павловске нога разваливается…

Кто‑то из гостей поясняет: гатчинский и павловский Павлы Первые (как и петергофский Петр I) — в сапогах с ботфортами. Публика старается попасть в сапог монеткой на счастье. Им счастье — императорам несчастье: монеты окисляются, воду задерживают. Сапоги «разбухают». Из-за перепада температур у павловского Павла обувь чуть не разорвало — едва успели с реставрацией.

Но самым сложным был Николай I, говорит Владимир Шплет:

— Одни рельефы на пьедестале чего стоят. Огромные, до полутора метров высотой. Мы с ними полгода тютюхались. Утрат много накопилось. Наросты, травмы. Голуби тоже постарались. Там сумасшедший декор, просто мало кто на него внимание обращает. Подойдите поближе, присмотритесь: высочайшего качества отливка, потрясающая лепка и обработка. То же самое можно сказать, например, и о фигурах на Исаакиевском соборе. У них не только лицевая сторона сделана безупречно — с затылка, со спины, сверху все идеально отчеканено, уплотнено, обработано. Хотя, казалось бы, никто не увидит.

Лепнину и скульптуры на ленинградских фасадах «лечили» государственные реставрационные мастерские, рассказывает Елена Жукова, художник с «Ленфильма». В 1990‑е мастера остались без заказов: у города не было денег. Уходили на пенсию или в мир иной, не оставив учеников.

— Сейчас скульптуры восстанавливают те, кто выиграл тендер, — рассказывают художники. — Например, выиграла компания, в которой рабочие — из Средней Азии: они стараются, но у них другая традиция. У них, например, ювелирное дело хорошо развивалось, а скульптурной школы как таковой не было.

— Культура работы потеряна за последние десятилетия нахрен, — Владимир Юрьевич, у которого по одну сторону — шведские предки, по другую — немецкие, филигранно вставляет в речь и более веселые непечатные русские слова.

— Фамилию Шплет я встретил в романе, — рассказывает Игорь Болотов, член Санкт-Петербургского союза художников, старший преподаватель кафедры реставрации живописного факультета Академии художеств. — Алексей Силыч Новиков-Прибой, революционно настроенный матрос Балтийского флота с броненосца «Орел», в своей книге «Цусима» упоминает судового врача Шплета среди немногих офицеров, достойных уважения. Я, вычитав это, с телячьей радостью вприпрыжку бегу к Вовке: нашел в книжке, подчеркнул, заложил закладку! Он флегматично: «Да, я знаю…». Предок.

Отец Владимира Юрьевича, Юрий Шплет, тот ленинградский мальчик, стал архитектором. Строил в кубинской Гаване. Родители Владимира познакомились в Мухинском училище, это был один из первых послевоенных выпусков. В блокаду обоих вывезли из блокадного города, через несколько лет после войны родственники забрали их из детдомов. Памятник на Пискаревском мемориале «Детям блокадного Ленинграда» работы Шплета — получается, и его родителям.

Но каждый год 18 января, в день Прорыва, Владимир Юрьевич едет к другому памятнику — к «Разорванному кольцу». На велосипеде. В этот раз не поехал: курс химиотерапии, нельзя простужаться.

Ходим по мастерской, хозяин поясняет, чем отличаются мастерские живописца и скульптора: в живописной если запачкаешься, уже не отмоешься. Только что из мастерской перекочевала еще одна работа Шплета: мемориальная доска выдающемуся онкологу Николаю Напалкову. Сейчас она на здании онкоцентра имени Петрова в Песочном.

— Я не могу написать картину, как Игорь Болотов, не могу быть театральным художником, как Миша Егоров (тоже один из частых гостей. — Ред.). Но в том, что касается создания скульптуры, — не знаю, чего я не могу. Все могу.

Достает из шкафа тяжелую большую шкатулку. На ней фигурки из яшмы, нефрита, бирюзы, тигрового глаза. Гарем вокруг шаха. Шкатулка «с секретом»: фигурки могут танцевать.

Упаси вас бог ляпнуть: «А это вы все сами делали?». Ну нормальный вопрос: там же не только мелкая пластика, там и работа с металлом, и механика. В ответ яростное: «Я все делаю сам!».

— Меня Янтарная комната не впечатляет, я понимаю, как это сделано. И это панно, а не объемные скульптуры — вон у меня объемный плафон янтарный стоит. Янтарь довольно легко дается. Вот нефрит — мегасложный в обработке камень.

Правда, признается скульптор, чтобы смирить гордыню, ему достаточно прийти в Эрмитаж. В давние времена водил туда ребенка на занятия и, пока ждал, изучал залы:

— Одного зала за раз достаточно. Там не только картины или скульптуры. Там потолок, стены, мебель. А мозаика! Особенно та, которая на столике у часов «Павлин». Не помните? Да, все обычно на павлина смотрят. А я — на мозаичный столик: когда думаю, как он сделан, меня просто разрывает. Или вот есть в здании Главного штаба одна витринка, от которой у меня мир перевернулся. Там всего три, кажется, предмета: кошелек, платочек и еще что‑то. Мастерица за три года могла вышить два квадратных сантиметра — и теряла зрение.

Свою мастерскую Владимир Шплет получил больше четверти века назад. Бог знает сколько времени и сил ушло на ремонт. Городской закон о фонде творческих мастерских был принят в 1998 году, при губернаторе Владимире Яковлеве. Получить мастерскую (представьте себе, каково скульптору без такого рабочего места), мягко говоря, непросто. Фонд ограниченный, освобождается «естественной убылью»: прежний обитатель умирает, мастерская возвращается в фонд Союза художников.

Игорь Болотов рассказывает: в начале 2000‑х комитет (тогда он назывался КУГИ) планировал оставить мастерские только для народных, заслуженных и блокадников, а остальные, большую часть, — отдать на торги. И тут художники, реалисты рука об руку с авангардистами, вышли на Исаакиевскую. Тот культпоход до сих пор вспоминают. Попутно выяснилось, что петербургский Союз художников по численности (было четыре тысячи человек) самый крупный в мире. Некоторое время спустя власти принимали какой‑то строительный объект. Пресса, телевидение. Губернатора (тогда была уже Валентина Матвиенко) журналист на камеру спросил: а как с художниками? Было ведь и такое представление: пьянствуют в мастерских, только место занимают. Губернатор заявила: «Мы художников в обиду не дадим!».

Сейчас, правда, площади под мастерские сжимаются как шагреневая кожа — передают свои ощущения художники.

Болотов приводит еще одно драматичное обстоятельство:

— Существовала ленинградская школа: живописи, рисунка и так далее. Эта генерация художников уходит, но у каждого остается наследие: холсты, скульптуры. Бывает, и мирового уровня работы. Правда, при нынешней конъюнктуре арт-рынка невостребованные. И куда это деть? В СХ создается комиссия по наследию, будет этим вопросом заниматься: передавать в музеи в других городах, чтобы работы не пылились в запасниках.

Разговоры перетекают из «а помнишь, как в Муху и Академию раз в неделю кистевязы приходили?» в «умер обивщик старинной мебели, ему больше 80 лет было — и теперь поди найди такого мастера». Вспомнили, как в перестроечные времена петергофский Большой каскад реставрировала зарубежная фирма, а ленинградские позолотчики сидели без работы…

Шплет с гостями не церемонится, ближе к девяти велит выметаться — у него к вечеру уже «ресурс» исчерпан. «Я раньше врачей‑то видел только зубных. Других не видел. А теперь вот эта штука». И работы впереди уйма.

До Шплета это помещение на Стачек было котельной. Нежилым помещением. Стало жилым, обжитым, важным для многих миром. На то они, художники, и творцы.