Похождения агностика. На большой экран выходит фильм «Варавва»
Сегодня, в Страстной четверг, в прокат выходит фильм Евгения Емелина «Варавва».
Следует отдать должное отваге создателей фильма «Варавва». Очень искренняя работа. И в то же время наивная, как лубок или совсем старое кино (с 1895-го по 1902 год примерно). Будто никогда и не было опыта киноинтерпретаций евангельского предания, главная задача которых - сделать убедительными для зрителей именно по ходу экранного повествования самые еретические или, наоборот, буквалистские толкования некогда происшедшего. Или НЕ происшедшего. Или действительно бывшего, но не там, не с теми и не тогда. Вариантов море.
В этом непреложном требовании достоверности, однако, кроется и фундаментальная ловушка (отнюдь не единственная, но первая, главная), которую прекрасно определил в свое время мой учитель кинокритик Владимир Турбин и которая подстерегает каждого, кто рискнет взяться за тему «Христос в кино». В рецензии на очень интересный фильм Михаила Каца «Пустыня» (1991) - у нас еще будет случай вспомнить картину - критик спрашивал прямо: «Не становится ли съемочная площадка новой Голгофой, Голгофой конца ХХ века» (и, добавим теперь, начала века ХХI. - А. Ш.), горой, на вершине которой вновь распинают Иешуа-Иисуса его спохватившиеся почитатели и радетели? Щелкает перед объективом мальчик хлопушкой с номером кадра, раздается требовательное: «Мотор!». И пошло-поехало: бичевание - кадр № 4285, распятие - кадр № 4831» («Искусство кино», 1992, № 10, стр. 44).
Оно так и есть по определению. Кино есть кино. Только с кинематографическим буквализмом, иначе говоря - «материальностью» того, что нужно зрителям показать, режиссеры - от Дрейера до Пазолини и Тарковского (в «Андрее Рублеве») так или иначе боролись. Вступая с Евангелием в мировоззренческий диалог, они говорили о том, что может быть с человечеством потом, «дальше». И отказываться от этой «величайшей из всех рассказанных историй» (так назывался один из американских фильмов на эту тему, вышедший в 1962 году) им было отчетливо не с руки. Особенно как раз и рассказывая, собственно, историю - то, как все было на самом деле, а создатели «Вараввы» остаются, к счастью, в пределах этой задачи, не претендуя на большее. В этом именно смысле они достаточно деликатны. Иисус Христос у них дан «эллиптически», через детали - фигура есть, а лица не видно, а если и видно, то уж с очень большой дистанции. Камера здесь - это человеческий взгляд, взгляд Вараввы, стесняющийся смотреть, потому что герой совсем не уверен, что смотрит «правильно».
И здесь ловушка вторая. Уйдя от пафоса утверждения достоверности во что бы то ни стало, непосредственно ни на чем не настаивая, больше скажу - посредничая между зрителем и историей, авторы, избегая догматики, попадают в плен к избранному ими сюжету, предлагающему вообще не показ, сколь угодно модернизированный, Страстей Христовых а-ля Мел Гибсон, но именно пересказ истории - с другими акцентами, новыми персонажами и даже другим финалом. Ведь только после Голгофы - Распятия - «Варавва» по-настоящему начинается. Хорошо, распяли. А дальше-то что? И не становится ли все еще эта история уже какой-то другой, где в истоке сюжета могло бы не быть Распятие и Воскресение, а, скажем, страсти по Гамлету? Сделал же Том Стоппард сначала пьесу, а потом, много лет спустя, и потрясающий фильм «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» (1991), переписав Шекспира со страшной силой. В таком контексте скандально нашумевшая картина Скорсезе «Последнее искушение Христа», в общем-то, отдыхает. До этого момента сомнения (аналог Гефсиманского сада) Варавва в картине, по сути, лицо страдательное. Виноват. Готовится к смерти, внезапно помилован, Каифа настоял, но ведь вместо кого-то, а почему? Кто этот человек, занявший его законное место (или Бог, убийце пока не очень понятно)? Главное - разобраться в том, какие силы стоят за этой интригой. И постепенно от чисто уголовной истории о гневе и воздаянии авторы переходят к вопросам мировоззренческим. Варавву начинает волновать вопрос, изначально для него праздный: воскрес Распятый или все-таки нет? И если да, то как быть самому убийце, ранее знавшему только модель поведения «преступление - наказание»: уверовать? И он возвращается на место преступления, чтобы все-таки пострадать. И умирает в финале - без Воскресения. Конец фильма - конец легенды. Разумеется, Варавва из фильма не сам дошел до этого перелома в мировоззрении. У него есть учитель - некто Мельхиор (Залим Мирзоев). Своего рода резонер, говорящий не столько ему, сколько зрителям о том, что должно и будет происходить с парнем (Павел Крайнов). Вместо подтекста - текст. Вместо кинематографического языка - язык комикса. Вот что было - и вот что будет.
Поэтому перед нами отнюдь не та мировоззренческая чисто метафорическая пустыня из фильма Михаила Каца, где живут, страдают и мучаются, верят и сомневаются именно толпы, ожидающие веры в отдельного человека и боящиеся этой веры больше, чем гнева Господня, - проще списать нечто на соплеменников или римлян, чем отвечать самому. В «Варавве» формально действуют отдельные люди, но это те же люди из муравейника, ожидающие чего-то нового, что поможет им очиститься от греха и грешить дальше по любому Закону - хоть по римскому, «колониальному», хоть по ветхозаветной вере отцов, ожидая наказания, но не Избавления, которое есть искушение, и ничего более.
Варавва современный скептик-агностик и разбирается - где тут что? Но авторы фильма должны, скажу еще раз, рассказать историю, чтобы стать убедительными, а это значит - достоверными. И начинается отсебятина: Варавва как-то связан с Иудой, у него была сестра и т. д. Но все-таки в конце фильма (последняя роль Альберта Филозова) появляется Иосиф Аримафейский и подтверждает, что не от человека был рожден Иисус, а от Кого-то другого.
Вот и гадайте, в чем правда: в Предании или вариациях на тему. Наивный скептицизм в действии. Авторы постарались. Музыки только много. Порой мешает.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 076 (6429) от 25.04.2019 под заголовком «Похождения агностика,».
Комментарии