Ощущаю себя как дома. Сергей Паршин – о работе в Александринском театре
В школе Сергей Паршин выбирал: спорт или театр. В нелегком споре победила Мельпомена. И недавно народный артист, председатель Санкт-Петербургского отделения Союза театральных деятелей отметил не только 70‑летие, но и 50‑летие служения одному театру — Александринскому.
ФОТО Евгения ВАСИЛЬЕВА
— Итак, Сергей Иванович, вы полвека служите в Александринском театре и...
— …и до сих пор испытываю какой‑то трепет перед спектаклем. Волнуюсь, как студент, честное слово. А выйду к зрителю, и все, внутренне успокаиваюсь. Меня подмостки Александринского театра в буквальном смысле лечат. Я и со сломанной рукой играл — снимал в гримерке гипс и перевоплощался в летчика в спектакле «Аэропорт» по Артуру Хейли. И с температурой 39 выходил — на сцене она опускалась до 36, а после спектакля вновь ползла вверх. Понимаю, что скажу банальность, но я действительно ощущаю себя в театре как дома.
— А съемочную площадку «своей» не назовете?
— Пожалуй, все‑таки нет. Хотя я начал сниматься сразу же после окончания института, причем в главной роли (фильм-сказка «Умные вещи» Анатолия Граника. — Прим. ред.), и набралось порядочное количество фильмов, но кино меня не так привлекает. Слишком уж субъективный вид искусства. И потом мне не слишком нравится процесс — долго и нудно выставляют кадр, а ты сидишь и маешься в вагончике… В театре ты наслаждаешься процессом, он естественный, все начинается с застольной читки, разбора пьесы и ролей по полочкам. Не то что в кино: вчера твоего героя на съемках убили, а сегодня он вполне себе жив-здоров. Я уже не говорю о том, что в театре в отличие от кино можно каждый спектакль играть чуть по‑новому, разумеется, не меняя замысел режиссера.
— Но порой театр «ведет» себя эгоистично. Наверняка ведь были упущенные из‑за спектаклей роли.
— Конечно, были. Мне, например, очень жаль, что не получилось сняться у Владимира Хотиненко в «Мусульманине». А ведь роль Федора, которого в итоге сыграл Александр Балуев, была написана на меня. Но в Александринке тогда к выпуску готовился чеховский спектакль, где я был занят.
Но когда начинаешь сожалеть о ролях в кино, от которых пришлось отказаться из‑за театра, тут же задумываешься: а может, бог уберег от чего‑то? Ну поехал бы на съемку, а там со мной случилось бы что‑нибудь — дерево упало, молнией бы ударило. Однажды с Сашей Галибиным мы поехали в Киев на кинопробы. Освободились довольно быстро и решили полететь домой. Как только администратор киногруппы не уговаривал нас остаться: мол, куда торопиться, сейчас выпьете-закусите, а утром полетите. Но мы с Сашей ощущали какую‑то необъяснимую тревогу и настояли на своем. На следующий день случился Чернобыль.
— Среди артистов старшего поколения нередки случаи служения одной сцене. Вы, судя по всему, сделали свой выбор еще в студенческие годы, учась у одного из «стариков» Александринки Василия Васильевича Меркурьева.
— Я действительно впервые вышел на эту сцену вместе со своим курсом в спектакле по Островскому «Последняя жертва», который поставила супруга Меркурьева Ирина Всеволодовна Мейерхольд. Помню, как мы, такие юные, кружились там в вальсе. Но, надо сказать, я мог служить и совсем в другом театре — Георгий Александрович Товстоногов, посмотрев мой и Люды Фирсовой отрывок из пьесы Розова «День свадьбы», позвал к себе в БДТ. Но когда пришло время распределяться, Товстоногов улетел в Будапешт ставить «Ревизора». Звали меня и в Театр на Литейном, и в Комиссаржевку, и в ТЮЗ. Мог уехать в Москву в Театр Ермоловой. Но все‑таки судьба привела меня в Александринку.
Помню, я входил в театр, как в настоящий храм. Мы, молодые тогда актеры, действительно с трепетом относились к «старикам» Александринского театра. В голову не приходило плюхнуться на стул рядом с Константином Адашевским, Юрием Толубеевым или тем же Василием Меркурьевым. Только если позволят. Сейчас пиетета и в помине нет. Не знаю, беда ли это времени или недостаток воспитания актеров их мастерами.
— Конечно, веяние времени. Как блестящий нос у скульптуры первого русского профессионального актера Федора Волкова, установленной в фойе театра. Прежде никому не приходило в голову натирать носы памятникам.
— Да, забавно, я тоже заметил это намедни — у нашего Волкова блестит нос, как у фотографа Карла Буллы на Малой Садовой. Говорят, это к исполнению желаний. Вот и Волкову зрители крутят нос, кто знает, может, загадывают вернуться в наш театр.
— Иногда я думаю: жаль, что не прибиты таблички к местам, где в Александринке сидели классики, а потом думаю: стоит ли?
— Но великих в этом зале действительно столько перебывало! Я иногда сюда захожу и пытаюсь представить себе: вон там, в одиннадцатой ложе бельэтажа, Чехов сидит. А в ложе на втором ярусе — Пушкин. А в 9‑м ряду партера — Достоевский. И, наконец, царь-батюшка в своей личной ложе, по легенде, пробравшись в театр из Аничкова дворца по тайному подземному ходу. Представишь себе все это и поневоле испытываешь трепетное волнение, хотя я выхожу на эту сцену уже полвека.
— Я помню вашего чудного Труффальдино в «Зеленой птичке» Карло Гоцци. Это, пожалуй, одно из самых ярких театральных воспоминаний моего детства — мой первый поход в Александринку.
— А я тоже еще подростком попал в Александринский театр, тогда он назывался Театр драмы имени Пушкина. Нашим школьным драмкружком в городе Кохтла-Ярве руководила Александра Александровна Розитис, ленинградка, блокадница. Она при малейшей возможности привозила нас в свой родной город. И в один из приездов мы попали на спектакль «На дне», в котором Сатина играл Николай Симонов. Я сидел на третьем ярусе и с восторгом слушал, как он произносит знаменитый монолог «Человек —звучит гордо». Это было что‑то невероятное. А однажды нам устроили экскурсию на «Ленфильм», когда там шли съемки «Снежной королевы». Нам разрешили побыть в павильоне, «только очень тихо». В тот день снималась сцена с маленькой разбойницей. У меня эта картинка врезалась в память на всю жизнь. Тогда я и предположить не мог, что стану актером, и тем более не предполагал, что буду играть на прославленной сцене Александринки, да еще с «маленькой разбойницей» Эрой Гарафовной Зиганшиной в «Литургии зеро».
— А кем думали быть?
— Когда я после окончания школы приехал в Ленинград, думал параллельно поступать и в Театральный институт, и в Институт Лесгафта. Я был парнем спортивным — бегал на лыжах, занимался боксом, играл в баскетбол, стоял на воротах в футболе, хоккее.
— И в то же время играли в драмкружке?
— Да, меня на всех хватало…
— Почему приехали поступать именно в Ленинград, а не в Москву?
— Хотя в Москве жил мамин брат, и я мог легко там устроиться. Но, во‑первых, Ленинград все же ближе к Кохтла-Ярве. А во‑вторых, я в первый же свой приезд влюбился в Ленинград. Еще тогда загадал, что буду жить и работать именно в этом городе. Меня никогда в Москву не тянуло. Я нередко приезжал туда в гости к дяде и всегда ощущал себя неуютно. С годами только укрепился в своем первом впечатлении: не по душе мне московская суета.
Не знаю, у кого бы мне довелось учиться, если бы поехал поступать на актерское в Москву, но в Ленинграде я попал к Василию Васильевичу Меркурьеву. Я обожал его фильмы — «Сережа», «Верные друзья», «Небесный тихоход». Так что можете себе представить, что я, 17‑летний парень из шахтерского городка, испытал, переступив порог аудитории и увидев перед собой знаменитого Меркурьева!
— Вы часто вспоминаете своих мастеров?
— С возрастом ведь все чаще возвращаешься в детство, юность, иногда напрягаешься, пытаясь вспомнить черты людей, которые шли с тобой по жизни. А что касается Василия Васильевича Меркурьева и Ирины Всеволодовны Мейерхольд, воспоминания настолько яркие, что возникает ощущение, будто только вчера закончились занятия…
— Которые зачастую проходили у них дома на улице Чайковского…
— Никогда не забуду эти долгие, до самого позднего вечера, репетиции, прерываемые лишь на ужин, за которым посылали пару парней. Батоны, докторская колбаса и молоко в пирамидках. Да, это было счастливое время.
— Вас не удивлял абсолютно неустроенный быт народного артиста СССР, трижды лауреата Сталинской премии?
— Конечно, удивлял. Поначалу мы задавались вопросом: почему у Василия Васильевича столь скудный гардероб. Ведь он даже галстуки брал «напрокат» в театре. И дома у него была крайне непритязательная обстановка. Но потом мы поняли, как им было тяжело — ведь они поднимали шестерых детей: троих своих и еще троих расстрелянного брата Меркурьева, Петра Васильевича. Мы, 20 юных максималистов, для них тоже были их детьми. Если вдруг у кого‑то из нас прохудились ботинки, Ирина Всеволодовна протягивала деньги на покупку. А на следующий день требовала продемонстрировать обновку.
А еще поражало нас, как эти два взрослых человека — им было тогда лет по 60! — любили друг друга. Они ходили за ручку и называли друг друга с нежностью: Васечка, Иришечка… Они были как старосветские помещики. Но главное — они были так преданы друг другу несмотря ни на что. А ведь Василий Васильевич многим рисковал, отказавшись развестись с дочерью врага народа, которая в свою очередь отказалась сменить отцовскую фамилию. Петр Меркурьев, сын Василия Васильевича, рассказывал мне про их соседа, майора, кажется, НКВД. Тот звонил своей дочери: «Доченька, сходи к соседям, поинтересуйся, как чувствует себя Ирина Всеволодовна». Это было сигналом, что надо уходить из дома — за ней уже едет «воронок». И так было несколько раз…
— Их внучка, Ирина Меркурьева, рассказывала мне, что ни Василий Васильевич, ни Ирина Всеволодовна не озлобились, не разочаровались в жизни.
— Ни в коем случае. Несмотря ни на что они любили свою родину. И они не были исключением. Мой дед по материнской линии был репрессирован сразу после кировского дела — глупо, по доносу человека, который хотел получить от деда взятку. В 1941 году мама получила от своего отца прощальное письмо — видимо, его отправили на фронт в штрафбат. Оттуда он уже не вернулся. Но несмотря на это я всегда очень любил свою страну и, когда после перестройки хлынул поток информации о сталинском времени, испытывал страшную боль от того, что все это происходило здесь. Но покажите мне страну, где всегда были тишь и благодать. Ведь отнюдь не в России горели костры святой инквизиции и не у нас опускался нож гильотины в конце XVIII века. Почему же все на Россию тычут пальцем: смотрите, какая она ужасная!
— Вам довелось сыграть первого губернатора Петербурга в фильме «Россия молодая». Что думаете об Александре Меншикове?
— Он был, конечно, неоднозначным человеком. Взяточником, но в то же время отважным воином и человеком государственного мышления. Поэтому, думаю, ему многое сходило с рук — как всем известно, Петр I был скор на расправу. Но когда я думаю об Александре Даниловиче, то вспоминаю не о легендарных пирожках с зайчатиной и не о его военных подвигах. Нет, мне сразу же вспоминается картина Василия Сурикова «Меншиков в Березове». Как же художник замечательно передал тоску Меншикова, окончившего свою жизнь в сибирской ссылке!
— Его удивительная судьба — от фантастического взлета до сокрушительного падения — просто напрашивается на экран.
— Да, я тоже об этом думал. При этом и Петр I, и Екатерина I были бы персонажами второстепенными. Может быть, именно это пугает кинематографистов: «Как так, Петр Великий — и «второстепенный» персонаж?!». Но в самом деле история взлета и падения, взяточничества и чести актуальна, как по‑прежнему актуален и гоголевский «Ревизор». А еще хочу заметить: судьба Меншикова лишний раз напоминает одну простую истину — извините за пафос и банальность — жить надо по Евангелию: «Поступайте с другими так, как хотели бы, чтобы они поступали с вами». Я во всяком случае стараюсь жить именно так…
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 143 (7226) от 05.08.2022 под заголовком «Полвека на одной сцене».
Комментарии