Прощайте, Даниил Александрович

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

В ночь на 5 июля в Петербурге на 99-м году жизни скончался писатель Даниил Гранин.

До ста ему не хватило всего-то ничего, до последнего времени он сохранял ясность ума и памяти. Все мы знаем, что человек не вечен. Но как же трудно смириться с неизбежностью ухода...

В июне в Константиновском дворце президент России вручил Даниилу Гранину Государственную премию «За выдающуюся гуманитарную деятельность». Сам Даниил Александрович считал писательство не творческой деятельностью, а служением. Людям, памяти, совести.

Даниил Гранин по рождению не ленинградец. Но приехал в Ленинград юношей, защищал его в годы войны, многие считают его олицетворением самого духа нашего великого города.

Он прошел всю войну, до победы. В конце 40-х годов, будучи молодым инженером, начал писать. Принес свой первый рассказ в редакцию журнала «Звезда». Потом вышли «Искатели», «Иду на грозу», в годы перестройки многие зачитывались его художественно-документальным романом «Зубр» о генетике Тимофееве-Ресовском. Его «Блокадная книга», написанная в соавторстве с Алесем Адамовичем, приоткрыла шокирующую правду о том героическом и страшном времени. От имени блокадников писатель выступал в Берлине перед депутатами немецкого бундестага в день 70-летия освобождения Ленинграда от блокады. Писатель был убежден, что блокада - особая страница истории Второй мировой войны: «Все города - и наши, и европейские - все сдавались. Кроме Ленинграда! Но именно Ленинград выстоял». В 2009 году Александр Сокуров снял документальный фильм, в котором десятки петербуржцев зачитывали фрагменты из «Блокадной книги».

Тема войны была для писателя главной. О войне - один из последних его романов «Мой лейтенант», удостоенный премии «Большая книга». Нет в нем никакой романтизации и героизации войны - мы видим ее с точки зрения человека, который ее прошел. «Ощущение постоянного присутствия смерти было ужасно, - вспоминал писатель, представляя роман. - Но оно рождало и иные чувства. Когда мы вернулись с войны, мы все были во власти чуда, что остались живы. Чудо, которое случилось с каждым, кто вернулся с войны, сопровождало его долгие годы, придавало особую прелесть жизни - жизнь вкусной становилась. Мы жили с аппетитом, несмотря на то что были карточки и мерзости послевоенной жизни».

Писатель не уставал повторять эти слова. Помню, как на представлении своей книги «Человек не отсюда» в библиотеке Маяковского его попросили дать совет молодежи - как жить. Даниил Александрович не стал ничего советовать. Лишь сказал, что человеческая жизнь - чудо и относиться к ней надо, как к чуду, дару Бога или судьбы. И стараться жить так, чтобы нынешний день был самым счастливым.

Он так и жил. В книге «Человек не отсюда» есть такие строки: «Я считаю свою литературную судьбу счастливой. У меня нет претензий к своей Фортуне. Я писал то, что хотел, как хотел».

Даниил Александрович Гранин немало сотрудничал с «Ленинградской правдой», «Санкт-Петербургскими ведомостями».
Писал о прошлом и настоящем, о том, что волновало его и требовало публичности, огласки, ответа. В этом ряду - и статья «Горести любви, или Воспоминания о Ленинграде», напечатанная в нашей газете 12 августа 1994 года. Многое изменилось с того времени, но мысли писателя о прошлом, об искусстве, о нашем отношении к минувшему и сегодня звучат актуально.

Даниил Гранин

Горести любви,
или Воспоминания о Ленинграде

Когда Антония Слонимского, польского писателя и остроумца, спросили, что ему больше всего понравилось в Ленинграде, он ответил: «Петербург». Это было понятно. Но сегодня огромное кольцо спальных корпусов вокруг небольшого старого города назвали Петербургом, словно почетным именем стараясь прикрыть грехи недавних своих дел.

В Санкт-Петербурге новоприбывшему теперь показывают «Аврору» и Смольный уже как памятники Ленинграда, как свидетелей его всяческих злоключений. Все остальное составляет наследство, как бы нажитое до революции. Семьдесят лет, прожитых после нее, новых красот, мол, не прибавили. Даже лишили город каких-то дворцов, особняков, монументов.

Многое утеряно, но многое и получено. Допустим, музеи Достоевского, Некрасова, Блока, Ахматовой. Как ни странно, все это еще больше отделяет старый город от нового. Старый город состоит не только из кварталов доходных петербургских домов, архитектурных шедевров, модерна начала века, куда больше он насыщен литературными воспоминаниями, стихами. Что ни площадь, то события русской истории. Цитаты, имена великих, внушающие гордость, подавляющие своим значением. Этот город как бы незаметно переходит в Некрополь, где они, наши классики и мировая слава, полегли рядышком в причудливых соседствах.

Город-музей? Почему бы нет. Разве не есть нечто подобное - Флоренция, Рим. А Париж?

Музей не означает конца истории. Но сейчас в Петербурге обрыв истории ощущается болезненно, возбуждая тоску по ослепительному прошлому. Была столица - слава России, краса Европы. Была и кончилась, все, что после нее, - не в счет. Средостения не хватает... Пушкинский-гоголевский-блоковский город - а дальше ничего. Отрицание того, что было, отказ от прошлого. Тщательно вычеркнутые десятилетия, стертые. С оставленными просветами - война, блокада, Ленинградское дело... Да и эти остатки истории пребывают в карантине. Не вырастут ли из них мифы постсталинизма? Не проще ли избавиться и от этих исключений и похоронить мертвецов? Заодно с ними и все искусство той поры - на свалку соцреализма. И театр, и кино, и живопись с ее «агитацией за счастье». Право на гражданство оставить лишь избранным, имеющим на то документ - не меньше, чем постановление ЦК партии, - таким, как Зощенко или Ахматова. Или Шостакович. Нерепрессированный Маяковский уже под сомнением. А Горького - этого изобретателя соцреализма - ни в коем случае!

Прежних блюстителей чистоты сменили новые. Они роются в архивах - не воспевал ли; проверяют - поддерживал? Участвовал? Нынче в чести не критика, а упражнения в остроумии, ирония. Главное ниспровергнуть, разровнять советское наследие так, чтобы не осталось ничего из недавних авторитетов, любимцев. Доказать, что ничего достойного не было. Опять звучат слова Интернационала: «весь мир насилья мы разрушим, до основания, а затем, мы наш, мы новый построим!»

Когда-то партийные идеологи «отменили» 1937 год. Не было его. Новые идеологи отменяют советский период - не было его.

В Германии происходит то же самое. В пыли от разрушенных монументов Ленина - Сталина сносят все, что может напомнить о ГДР. Не было ее. Заодно не было, например, гитлеровского Бухенвальда. Оказывается, печи, в которых сжигали антифашистов, - не так существенно, как то, что потом сталинские чекисты использовали Бухенвальд как концлагерь для врагов советской власти.

От этих прощаний и расставаний с прошлым накапливается усталость. Надо привыкать к тому, что улица Петра Лаврова стала Фурштатской... Усталость от неутихающих скандальных разоблачений. Уже обличают и Михаила Булгакова, Маршака, Дудина, Ал. Н. Толстого. Даже Цветаеву. Невесть откуда, из каких щелей повылезали беззаветной смелости ниспровергатели. В кипении этого мнимого творчества никто не замечает, что современность перестает плодоносить. Силы уходят на то, чтобы ославить предшественников, расчистить себе место под солнцем. Авангардисты, концептуалисты, поставангардисты, андерграунд пьют шипучку моды, затевают шумные споры, малопонятные читающей публике, потому что не хватает произведений, которые взволновали бы, потрясали сердца.

Искусство отъединилось от потребителя, его обитель живет своими страстями; поэты для поэтов, художники для художников, Москва и Петербург более не состязаются. Не задают тон провинции, они перестали знаться и между собой.

Зато повсюду слышен разговор о бездуховности. В нем дружно участвуют разные группы и направления. Обвиняют правительство за то, что не дает денег культуре; обвиняют культуру за то, что она подчинилась коммерции. Проклинают засилье американской развлекухи. Была духовность и не стало ее, куда-то улетучилась. Упрекают многомиллионного читателя, который перестал читать книги, стихи, перешел на детективы. Он не выписывает журналы, не рвется на поэтические вечера, на творческие встречи. Упрекают зрителя: он не ходит в театры, да и в кино не очень-то. За всем этим - нескрываемая тоска по прежней аудитории, по тому, как она читала, слушала, внимала. Ведь в советском обществе честное произведение утоляло жажду протеста, в нем была, пусть урезанная цензурой, правда существования советского человека. С падением коммунистического режима плотина рухнула. Запретного не стало, любые факты, домыслы о тайнах двора, о правительстве, о прошлом публикуются всюду. Все табу пошли на продажу. Сотрудники КГБ распродают свои тайны за валюту любым издательствам и организациям.

Пространство литературы сузилось. Искусство перестало быть опасным. Его орудия, нацеленные на ложь и уродство, теперь устремлены в небо к облакам и зорям.

Больше нечем угрожать и потрясать. Ельцин одобряет картины Глазунова и тем окончательно низводит его с пьедестала оппозиционера, поджигатель оказался пожарным, диссидент, сумевший угодить всем режимам, и ныне жаждет барской похвалы. Искусство более не в силах вызвать скандала. Это было когда-то: ярость генсека на картины Фалька, на роман Дудинцева, на альманах «Литературная Москва», проработки, специальные пленумы обкомов, горкомов. Репрессии за Солженицына. Сражения по поводу романа Гроссмана. Даже во времена Горбачева - проклятья уже бессильного Политбюро по адресу «Нового мира», а в ГДР запрет кинофильма «Покаяние». Фильм входил в историю страны, роман потрясал государство.

Тоска по партийному искусству абсурдна, тоска по влиянию на сознание общества естественна, от нее никуда не денешься. Получается, что подавление талантов, гонения и преследования идут на пользу культуре! Вряд ли это формировало искусство. Но это и не могло происходить с культурой немощной, пресной, заурядной. Вдруг понимаешь, из каких славных имен состояла она. Катаев, Бабель, Паустовский, Панова, Тынянов, Твардовский, Пришвин, Чуковский, Каверин, Шкловский, Казаков...

Поучительно вспомнить, кто с наибольшей силой развенчал и красных и белых, большевиков и монархистов: шолоховский «Тихий Дон», может, самое антипартийное произведение нашей литературы. Художественная убедительность обеспечила ему прочное место в мировой классике.

Термины ленинградская литература или ленинградское кино - были всегда сомнительны. Оправдывало их пристрастие, с каким преследовалось все талантливое, что рождалось именно в Ленинграде. Стоит вспомнить, каким постыдным расправам подвергались Шостакович и Товстоногов, Панова и Юрий Герман, Ольга Берггольц и Евгений Шварц, Гуковский и Жирмунский, Эткинд и Хазин, Лихачев и Алексей Герман, Шемякин и Михнов... Список этот можно и нужно бы продолжать и продолжать именами замечательных актеров, художников, музыкантов...

Но увлеченные дискредитацией советской идеи расправляются заодно и с советским искусством, не отделяя зерен от плевел. Списывают в расход всех и все, по-большевистски, всех к высшей мере - в небытие, петитом, в примечания. Изничтожается ленинградское во имя петербургского.

Оборвалась цепь времен, и культура оказалась беззащитной. От нее ждут нового слова, но новое появляется не на кладбище, а вынашивается в утробе уходящего.

Критиковать прошлое естественно и необходимо. Но отказываться от советского наследия - варварство. Культура-нувориш становится беспризорной, утверждает себя террором.

Призывы терпеть ради светлого будущего еще свежи в памяти. Все хорошее оставалось всегда впереди. Сегодня, похоже, его видят только далеко позади, за паузой советского периода.

За границей полагают, что Санкт-Петербург восстал из небытия. На самом деле все эти годы он жил - пришибленный, изничтожаемый, обнищалый. Переименование заставило задуматься над судьбой и Петербурга, и Ленинграда.

Петербург должен воспрянуть. Не как мемориал, а как вторая столица, свидетельство царственной породы, родословной европейского происхождения. Петербург строила вся Европа, архитекторы - итальянские, французские, английские, немецкие - трудились вместе с русскими. Столица на краю, у моря, как тягач тянула Россию к выходу в Европу. Сила Петровского замысла вдохновила несколько поколений. Сегодня Петербургу, чтобы стать Петербургом, необходимо восстанавливать не отдельные дворцы и решетки, а красоту ансамблей, набережных, проспектов. Старый Петербург - эталон для Петербурга предстоящего. Но что же будет с Ленинградом? Что будет с душой города, которая нажита за эти трудовые годы? В ней отложилось все, и ужасы репрессий, особенно свирепствовавших в Ленинграде, и война, ополчение; эпос Блокады, героика восстановления разрушенного города, Ленинградское дело. Как соединить это с Санкт-Петербургом, как совместить столь разноречивые стихии? Пока что вместо Ленинграда зияет пустота, огороженные развалины, запретная, спорная территория.

И опять вспоминается Берлин: стена разрушена, но продолжают существовать два Берлина - Западный и Восточный. Они никак не совмещаются. «Восточники» избегают ездить в Западный, чувствуют себя там неуютно. «Западники» свысока, даже брезгливо, взирают на Восточный сектор. Психологическая стена оказалась прочнее бетонной.

Время рано или поздно заполнит берлинский разрыв, два Берлина сойдутся. Для Петербурга же исчезновение Ленинграда - это потеря. Ленинград не только история, это еще и традиции. Часть души города. Конечно, душу не так любят, как плоть. Туриста прежде всего пленяет плоть Петербурга - его «строгий, стройный вид, Невы державное теченье» и тому подобное. Он мало знает о трудовых привычках города, о печальных торжествах на Пискаревке. Жаль, если все это погрузится в небыль, как Атлантида.

История не терпит обрывов. На нее не действуют указы властей. Петербургу придется осваивать Ленинград, включать его в себя, сохранять и защищать лучшее, что было в нем. Скрещение, сращение, а может, лучше впадение. Как впадает одна река в другую; вспомнилось лермонтовское: «...обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры».

Совсем не так, как делал Ленинград с Петербургом. Не прятать постыдное и не стыдиться сделанного в советские годы. Как не надо стыдиться орденов, почетных грамот, медалей.

Хотим мы того или нет, оба города соединяет преемственность культуры. Фундаментальные науки Ленинграда всегда чувствовали себя продолжением трудов предшествующих поколений ученых. Советская математика такое же бессмысленное понятие, как царская математика. Привычный термин «советское искусство» требует осмысления. Слава ленинградского балета, достижения наших киностудий, Академии художеств вошли в Фонд Мировой Культуры и, как бы к этому ни относиться, они существуют. Товстоногов творил в Ленинграде, а не в Петербурге, и Райкин, и Мравинский, и другие. Они останутся ленинградцами, теперь уже ничего с этим не поделаешь.