Правда чувств

«Господа пушкинисты – я с вами, хоть не ваш и, пожалуй, ничей», – давно определил со смущенной и чуть вызывающей улыбкой свое место в сегодняшнем пушкинском пространстве Владимир Рецептер. И вновь подтвердил своей последней по времени книгой «Принц Пушкин», ставшей «избранным», «собранием сочинений», «антологией» его лучших статей о Поэте за без малого сорок лет.

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

А старые театралы не удивятся – им уже не забыть рецептеровского «Принца Гамлета» – счастливую легенду 1960-х годов: «черный свитер, рапира да стираный воротничок» – наши тогдашние вызовы веку. Однажды так по-русски прочитанный «Гамлет» уже не избудется из памяти и сердца. Актер с умным даром поэта той же гамлетовской вопрошающей ноты, Рецептер с той поры и в своей поэзии, и в русской драматургии будет искать шекспировской глубины и неизбежно выйдет на Пушкина. Словно сама судьба готовила его «Гамлетом» к этому выбору. После такой высоты уже нельзя было утолиться обыденным.

Он первым назовет «Моцарта и Сальери» «русским «Гамлетом» и уйдет за ним на десятилетия. А там уж будет недалеко до «Принца Пушкина» с его умной и строгой глубиной. И потому что будет «с вами и ничей», что ни на минуту не забудет в себе актера, и до того, как высветится и сформулируется мысль, успеет побыть всеми – Моцартом, Сальери, Скупым, Герцогом, безумным Мельником и русалкой, дон Гуаном и Командором, Лаурой и донной Анной. Как до него, прежде чем одеть их стихами, побыл всеми ими Пушкин, всех любя, со всеми погибая, всех поняв и простив. Ну это вроде что за новость – всяк автор сначала почувствует себя персонажем, прежде чем его герой заговорит.

Всяк да не всяк. Пушкин и тут первый. А по глубине так по-прежнему и единственный.

И по нему, единственному, и видно, что Поэт не профессия, а вся полнота жизни, где слово не одежда мысли, а сама мысль, ее сердце, плоть, боль, что ее будто уж и прочитать нельзя, а можно только пережить, переговорить вслух, «сыграть», как сам Александр Сергеич, пугавший михайловских крестьян, когда они нечаянно заставали его в поле или лесу бормочущим, размахивающим руками и меняющимся в лице. А он в эти минуты не писал, а был, прилаживал слово к слову, чтобы они совпали с чувством каждой клеточкой и чтобы ничего «не хлябало», чтобы все было живое той небесной жизнью, которую человеку Бог судил. Чтобы торжествовали желанные ему «истина страстей и правдоподобие чувствований», сулившие России новый театр.

Как Сальери с ужасом говорил: «Ты, Моцарт, – Бог и сам того не знаешь», потому что видел отличие своей музыки от его, «текста» от Жизни. Вот и Пушкин – Бог, потому что не пишет, а творит жизнь и всех его героев можно вносить в перепись населения, где они будут живее и реальнее нас. Оттого у слушавших его, при чтении им «Бориса» по возвращении из Михайловского, и «вставали волосы дыбом» что они чувствовали присутствие Бога и великой, только Богом и даваемой своим избранникам тайны творчества.

Рецептер в «Принце» и сам – там, среди пушкинских друзей, и словно «разворачивает тексты вспять». Пущены в ход все средства – детективное преследование смыслов, графология, анализ типов пера (гусиное, железное), почерк... Но главное – вслушивание в шум времени, в кипение страстей, возвращение к еще дословесному их бытованию, чтобы сократить разрыв «между изучением Пушкина и его пониманием». Слово по слову автор открывает для себя и для нас, что «герои Пушкина лучше понимают друг друга, чем мы их», потому что слышат не умом, а сердцем, потому что живут. И это позволяет ему разрешить тайну не только «оконченных» вещей, но внешне для текстологов незавершенных, а вот для актерского и режиссерского зрения убедительно ясных и вполне готовых «Русалки» и «Сцен из рыцарских времен», которым отданы самые горячие страницы книги. «Открытые финалы» этих «незавершенных» пьес – пушкинское чудо, его послушание истине, когда герои проживают свои «правды» и исчерпывают свои жизни скорее, чем будет поставлена сюжетная точка. Правда героев оказывается вернее правды сюжета: хотел так, а герои возьми и оживи и проделай с ним штуку, которая, как он сам писал, «удрала» с ним Татьяна в «Онегине», когда неожиданно для автора взяла да и вышла замуж. Герои оставлены на вершине духовных испытаний, и поэт «не смеет» додумывать за героев, оставив их наедине с Истиной и милосердием Божиим.

Книга, кажется, и не написана, а сыграна жизнью и умом, так что жизнь стала сценой, а сцена – жизнью. Как они тут борются – филолог и актер, режиссер и поэт и как обнимаются, как мучают друг друга. Это не исследование, а «опыт сценических постижений», опыт возвращения слову его гражданства, устной колыбели, когда только сказанное названо, только произнесенное вслух – живо, когда написанное – маска, а сказанное – лицо.

И еще это чтение (в особенности именно «Русалки») – чтение христианина, знающего спасительную тайну раскаяния, которая может быть трагичнее человеческой мстительности и «суда людского», отчего так много внимания и отдано этой пьесе. Десяток страниц пушкинского текста и три сотни – битвы за полноту его понимания. Так вот, значит, что такое пушкинский лаконизм! История «Русалки» сама становится высокой драматургией. Эти горькие диалоги автора и чуть снисходительных пушкинистов, ограждающих свою «вотчину» от «сующего свой нос» в тексты театра, могли быть поставлены на театре, и мы увидели бы, что и наука о Пушкине – сама великий живой театр, ни на минуту не становящейся «памятником» всякую минуту современной живой мысли.

Оттого книга и населена, как хорошая сцена. Ведь эти прозрения являлись не в тишине уединения, а в прямой театральной работе Пушкинского театрального центра, созданного Рецептером четверть века назад, ставшего отличной школой такого пристального чтения. И забыть ли творческую лабораторию Псковского пушкинского театрального фестиваля, чьим отцом-основателем и бессменным руководителем был тот же Рецептер. Двадцать лет съезжались в февральский Псков на очередную годовщину кончины поэта лучшие театры страны, каждый со своим Пушкиным, и лучшие пушкинисты, чтобы тут же, на полях вчерашних спектаклей вернуться в самую сердцевину текста и мысли. И какими «спектаклями» были сами эти лабораторные сидения, когда сталкивались В. Непомнящий и С. Фомичев, В. Кошелев и С. Рассадин, а там пускались в защиту и нападение режиссеры С. Яшин, и А. Васильев, М. Левитин и М. Розовский – раздвинь «занавес» и не оторвешься!

О, тут «сыграны» и «Моцарт», и «Скупой», и «Борис», и «Сцены», и «Русалка», «Русалка», «Русалка»... И осмотрено все «драматическое хозяйство поэта», так что надумавший написать рецензию и разделить мысли Автора, написал бы другую, не меньшую объемом книгу. А я пока только тороплюсь поблагодарить книгу за опять неожиданное, опять небывалое чтение неисчерпаемого Поэта, а вот, Бог даст, соберемся в феврале на очередном Пушкинском театральном фестивале вокруг этой книги, да «раздвинем занавес на заседании лаборатории», и Александр Сергеич опять «войдет невидимо и сядет между нами», и мы опять будем целыми его цельностью, его любовью и светом... Скорей бы «третий звонок».

Принц Гамлет – принц Пушкин. Вопрос. Ответ. Жизнь...

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 023 (5640) от 10.02.2016.