Нормальный ход, или Путь Попова

У литературы две внешние направляющие – современный контекст и прошлое. Первое всегда очевидно, а вот прошлое или покрыто мифами и легендами, или скрыто в тумане. Применительно к нашей литературе второй половины ХХ века можно сказать, что оно покрыто туманом мифов и легенд. Потому необходим небольшой экскурс.

Литература «оттепели» – с конца 1950-х до конца 1960-х – высвобождалась от соцреализма (советского социалистического классицизма) – от шаблона, от заранее предусмотренного, предписанного «размера» человека, литература «оттепели» – наш новый сентиментализм. Она избавлялась от напыщенности, ложной значительности, серой однозначности и деревянной правильности. В новой литературе высоко ценился собственный голос, уникальность личности, способность чувствовать. Одним из самых острых новообретенных чувств оказалось чувство стыда, личного, индивидуального, частного стыда, противоположного общественно значимой горделивости масс.

Живой и теплый человек 1960-х нетерпимо реагировал на несправедливость, которая, собственно, во многом и составляла нашу жизнь. Ему, перефразируя володинского героя, было стыдно, «разнообразно и по разным поводам». Для тогдашней литературы значимость личности состояла в ее нравственной чистоте, в готовности к поступку, лучше не героическому, а попросту человечному...

Валерий Попов пришел в литературу в середине 1960-х, но его время началось позже, в 1970 – 1980-е.

Один из первых его рассказов появился в альманахе «Молодой Ленинград». Этот сборник 1965 года представлял цвет молодой литературы: Г. Горбовский, А. Кушнер, А. Городницкий, А. Битов, Р. Грачев, И. Ефимов, И. Штемлер, Я. Гордин, Б. Вахтин, В. Марамзин... (Пора, кажется, уже переиздавать эти альманахи как исторические реликвии, на веленевой бумаге с придачей научных комментариев.) Знаковым стал опубликованный там рассказ А. Битова «Пенелопа», рассказ о том, как некий молодой человек, слово за слово, невзначай сделал подлость, даже не подлость, а так, подлянку, – пообещал девчонке-бродяжке устроить на работу, но, испугавшись ее задрипанности и готовности на все, продиктовал вымышленный адрес. И когда понял, что совершил, задумался, а, задумавшись, сварился в стыде, как рак в кипятке. Этим кипятком вываривалось прошлое.

А вот ставший позднее знаменитым рассказ В. Попова «Случай на молочном заводе» помещен в конце книги, в разделе «Литературная пародия». Шпион на заводском дворе залез в кучу творога, творог ели всем миром, съели, а он выскочил и в масло залез. Рассказ всерьез почти не воспринимался.

Между художественной реальностью начала 1960-х и действительностью не стояло ничего «лишнего», художественная реальность не искажала действительность, между ними не было опосредования, никакой преломляющей линзы. Но эта ситуация быстро исчерпала себя. Воздух и атмосфера стали меняться стремительно. Людям, входившим в литературу в начале 1970-х, «поколению уксусного брожения», воспользуясь тыняновской формулировкой, для творческой жизни понадобилась другая, дополнительная оптика и другая, «дыхательная аппаратура», что-то вроде маски с веселящим газом.

Валерий Попов, в силу органики своего таланта, одним из первых ощутил, как действительность повело вразнос. Поколению 1970-х и последующим пришлось осуществлять свои взаимоотношения с реальностью через абсурд. Эта «струна в тумане» зазвучала и у А. Житинского, и у С. Довлатова, и у многих других. Время, наступившее после прозрачных 1960-х, все явственнее приобретало фантасмагорические черты, все отчетливее наливалось абсурдом, все сильнее отдавало макабром.

По части органики у В. Попова был свой предшественник, свой внутренний ориентир, скромный гений 1960-х, числящийся теперь по департаменту детской литературы Виктор Голявкин – предтеча всех нынешних абсурдистов, писатель, в фамилии (в подлинной фамилии!) которого достоевщина (Голядкин) соединялась с добродушием Карлсона и Винни Пуха (Голявкин-Малявкин). Это он, Виктор Голявкин, превратил литературное обэриутство, умственное и головное, в жизнерадостный дуремарский быт, а веселое простодушие своих героев в способ их существования.

Художественный мир Попова точь-в-точь как настоящий, только с маленьким дополнительным хрусталиком, с «держком» в глазу: «Вечером уже, на красном закате, вошел вдруг в комнату караван верблюдов. Шел, брякая, постепенно уменьшаясь, и в углу комнаты – исчез». А рассказ всего-навсего про то, как жена, торопясь «на экскурсию по Гиндукушу», ключи впопыхах прихватила, почему и пришлось дверь ломать. Или неунывающие молодые инженеры возвращаются с овощебазы: «Потом мы сделали плот из капустных кочанов и долго плыли среди капустных гор». Даже в пригородной электричке можно увидеть «как по проходу вагона, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок», а на лекции – «целый муравьиный шлях через аудиторию тянется: от двери до потолка мимо окна к нашему столу». И уж если совсем край, то – «слон протягивает в хоботе сто рублей». Такая вот система координат, такой масштаб, такой способ функционирования.

То, что многое в жизни происходит «по Попову», как раз неудивительно. Удивительно другое: у Попова в этом мире возник собственный особый герой, психологически и социально достоверный человек. Герой Попова обладает чудесным даром не вступать в конфликт с действительностью. Он ни в какие противоречия, ни с кем и ни с чем бы то ни было не вступает, ничего изменить не стремится. Он не просто обтекает острые углы действительности, – их разве обтечешь! – он демонстрирует способность эффективно и плодотворно использовать этот самый абсурд. Герой Попова при столкновении с действительностью – ну, скажем, когда ему продавщица в глаз творожком запустит – не возмущается, не сетует, а быстренько бежит домой с добычей, чтобы жена выскребла полезный кисломолочный продукт и в баночку собрала. Герой Попова – нелепый человек, недотепа, но не иванушка-дурачок, на которого сыплются тумаки и шишки. Герой Попова – неваляшка, ванька-встанька, умеющий не только соглашаться с реальностью, но и использовать ее.

Недотепы Поповы, исполненные изумления перед устройством жизни с ее бессильной жесткостью и глупой жадностью, принимают ее не так прямолинейно, как иногда кажется недалеким адептам.

Слоган «жизнь удалась» пишется не красной икрой по черной, а сопровождает тот самый творожный «плевочек» в глазу. Не богато. Но адекватно оценить такую жизненную философию можно только в масштабе времени, того времени, когда она создавалась, осуществлялась, реализовывалась.

В герои 1980-х валом повалили негодяи. Их было каждый второй. Обмануть наивную провинциальную девочку, предать научного руководителя, обскакать лучшего друга, безжалостно использовать родню – в цене поднялись все виды достижения цели и все оттенки душевной нечистоплотности. Валерий Попов противопоставил тренду времени хорошо темперированный макабр, бодрящий, как «легкий освежающий сон». Такой ход сам по себе дорогого стоит. Но это отнюдь не весь Попов. Обэриутство обычно не психологизируется, не социализируется. Оно не имеет исторической конкретики, оно «всегда и всюду», но не «здесь и сейчас». А вот его «поповский извод» всегда – здесь и сейчас, точно, почти летописно отображает время – и общую атмосферу, и обыденность.

Попов чувствует себя летописцем. Время служит для него моментом самоидентификации и тогда, когда автор понимает, что происходит, и тогда, когда не понимает. В 1980-е писатель даже как-то умудрялся вести реальность за собой. В 1990-х реальность, бывало, припечатывала его лопатки к ковру, и тогда в ход шли истории про «шехерезад», сказки из жизни мануфактурной номенклатуры и номенклатурной мануфактуры, побасенки про будни гарема... Слишком пошлую и слишком брутальную реальность Валерий Попов «плохо чувствует». Самозамкнутое, самоценное обэриутство – немножко детский мир, и немножко Канатчикова дача. Там нет трагедии, потому что нет страсти и нет страдания. А у Попова они есть – и то и другое.

Любовь, как правило, прерогатива «центрового героя», героя активного, деятельного, демонстрирующего направо и налево свое гендерное превосходство, свою маскулинность. Попов умеет писать любовь: без хрюканья и пота – телесность, без пошлости и банальности – переживание. Вот уж у кого тело пахнет телом, не как чего-то нежный лепесток. У Попова любимая пахнет пивом, которым героиня смачивает волосы (так фиксировали прическу прабабушки нынешних возлюбленных). Капелька пива, скатываясь по спине в ложбинки и взбираясь на возвышенности, раздваивалась там, где требует рельеф, – это Попов. Запах засохшей горчицы из баночки объясняет, спустя много лет, что любимая была простужена и прибежала только-только из-под горчичников... И ни у кого больше в наши дни не встречается так часто слово «с наслаждением».

Его творческий путь пролег от жизнерадостного абсурда с простодушными недотепами-неваляшками, через диковинных персонажей 1990-х, к прекрасной, полной отчаяния и смирения эпопее о семье. В 2000-х он написал свою семейную сагу («Горящий рукав», «Третье дыхание», «Комар живет пока поет»), ослепительное в своей жгучей откровенности повествование о жизнеутверждающем, бунтарском угасании отца, о безысходном и беспомощном безумии жены, «самого любимого и самого ненавистного существа на свете», о дочери, словно сыгравшей жизнь по законам отцовского художественного мира. Страдание – это и есть любовь.

Попов уловил какие-то очень важные вещи в нашей жизни, может быть, и не самые симпатичные, но основополагающие. Мало кто может с такой уверенностью повторить пастернаковское «век сильнее моего нытья, и хочет быть как я».

Повторим, у Валерия Попова все «здесь и сейчас», поэтому особенно интересно, что будет завтра.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 230 (5356) от 08.12.2014.