Его пианиссимо тает в воздухе

Наш город, а вместе с ним и весь музыкальный мир потерял выдающегося пианиста, профессора Консерватории, народного артиста РФ Павла Григорьевича Егорова. Бог послал ему испытание болезнью, с которой музыкант мужественно боролся два года.

ФОТО Виктора ВАСИЛЬЕВА/ИНТЕРПРЕСС

Несмотря на болезнь, Егоров до последних дней принимал учеников, которые вне зависимости от года выпуска всегда становились его друзьями. Наливал им рюмочку коньяку, забывал обо всем и с упоением рассказывал про недавно откопанную в уртекстах моцартовскую лигу, будто про новую открытую молекулу, способную перевернуть ученый мир (уртексты наиболее точно отражают первоначальный композиторский замысел. - Прим. ред.). «Все неправильно играют! Вот, почитай, Моцарт указывал вот так!» - говорил Павел Григорьевич шепотом, перебарывая асфиксию.

Мне тоже посчастливилось быть его ученицей. На прошлой неделе на память он подарил мне целую пачку свежеизданных дисков. Егоров говорил: «Все, что останется от нас, - это наши записи», и до последнего дня работал над собранием и выпуском своих архивов. За последние две недели своей жизни он успел подготовить и издать три CD с сольной и ансамблевой программой. А за свою жизнь выпустить более 50 этих самых компакт-дисков и многочисленные редакторские тома.

В нем было много исследовательского интереса, сродни детскому любопытству первооткрывателя. Он откапывал какие-то неизданные сонаты Бетховена, и в результате теперь их не 32, а 36. Он менял консервативное музыкальное сознание своими новаторскими редакторскими указаниями, докапываясь до первоисточников и доказывая важность уртекста. Авторская воля композитора у Егорова была на первом месте, но она, как ни у кого другого, сочеталась с исполнительской индивидуальностью. Его синкопы были рельефными, как скульптуры Родена, от глубины басов захватывало дух, а пианиссимо было таким тихим, что казалось, скорее можно услышать, как слеза стекает по щеке, чем те звуки, которые Егоров извлекал из рояля, поглаживая клавиши костистыми пальцами.

Он передавал свои открытия и делился исполнительскими секретами абсолютно со всеми учениками, преподавая не только в петербургской Консерватории, но и во многих учебных заведениях мира. Находил общий язык даже с китайскими и корейскими студентами, от которых многие педагоги шарахались, не понимая, ни что они говорят, ни как объяснить им, что нужно делать.

Скопировать его гротескную манеру игры было просто, но никому не удавалось быть в ней столь убедительным и живым, каким был Павел Григорьевич. В нем было столько этого живого вещества, что он щедро разбрасывал свои силы на общение, организацию фестивалей, уроки, концерты, творческие встречи, разрушая образ пианиста-отшельника, запертого в своем сложном и недоступном для других мире. Даже самые официальные мероприятия с ним были нескучными благодаря его остроумию. В Консерватории он часто хулиганил, не в силах расстаться с любимой привычкой - и виртуозно держа между пальцами зажженную сигарету, показывал, как нужно играть Баха, сплетая, будто спицами, мелодические нити в единое полотно. И, хоть курение в классах запрещено, Егорову это было простительно. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не переставал быть человеком - со своими слабостями, сомнениями, метаниями, с огромной силой духа, способной преодолеть все и выйти на сцену, чтобы отдать весь свой мир.

Выходил он, кстати, всегда стремительно и начинал играть, еще не успевая сесть на банкетку. Словно боялся, что упустит время, и то, что он хочет рассказать слушателю, безвозвратно ускользнет из-под пальцев. Поэтому его исполнение всегда было непредсказуемым, но настолько честным, что даже самая искушенная публика выходила из зала обезоруженная.

Он, выросший в послевоенные трудные годы, очень любил внимание. Искал его, довольно улыбался, когда ему говорили о его талантах. Казалось, это подпитывает его, как ребенка, который ждет одобрения, чтобы сделать следующий шаг к покорению мира. Его любили по-настоящему. И по-настоящему любят. Теперь, когда егоровского пианиссимо не стало, мы все услышим музыку слез, бегущих по щекам, прощаясь с маэстро, чья душа под этот аккомпанемент улетит в лучший мир. Мир, о котором его пальцы нашептывали, говорили, пели и кричали всякий раз, когда он прикасался к фортепианной клавиатуре.